третий радующийся
читать дальшеопоздание в 8 минут не считается хд
беты не было )
Мальчик во мгле
пейринг: Рокэ/Ричард, упоминается канонный гет
жанр: драма, романс
рейтинг: pg-13
предупреждения: черновик, юст, ООС, самая незаметная в мире соулмейт!ау; перелом шеи у третьестепенного персонажа, намеренное использование заместительных синонимов; таймлайн событий немного изменен. название из Пика.кэртиананеземля!1, а эпиграф взят отсюда, фейра богична 
10313
мир доброту пытается навязать.
и смешно, и невыносимо.
свет от тебя мозолил бы мне глаза,
не тянись я к нему так сильно.
Отплыли самым ранним утром. Мир ещё не проснулся, тёмный, тихий и жаркий, будто находились они в южных водах, но где именно…
— Не зевай, Рокэ, — весело окликнули его.
Рокэ послушно встрепенулся.
Плотный воздух можно было резать ножом, дышать приходилось почти с усилием. Облизывали губы — Рокэ со страхом, Карлос с предвкушением. Шлюп шёл уверенно, оставив далеко позади одинокий маяк. Фосфоресцирующий в предрассветном мраке, тот был похож на огромный глаз, смотрящий в спину; изогнутый, изломанный ветром, как старый, умирающий хищник, сидящий в безнадёжной засаде. Рокэ повёл плечами.
— Откуда мы вышли… Всё там выглядит заброшенным. Там кто-нибудь живёт? — спросил Рокэ, описав ладонью широкий полукруг. Пальцы закололо от ветра.
— Больше там никого нет, — нахмурился Карлос. Улыбка исчезла с его лица, как будто Рокэ задал вопрос, который не стоило задавать — или ответ на который прекрасно знал. Карлос отвернулся. В рыбацком свитере крупной вязки, в алом шарфе, который когда-то давно связала ему Инес, он был похож на лунатика, одевавшегося в темноте или в трансе. Не похоже на всегда щеголеватого брата.
Рокэ прикусил губу.
— Огни горели, когда мы отчалили от берега?..
Карлос не ответил.
Рокэ ещё раз бросил взгляд на зловещий силуэт маяка. Ветер швырнул прядь его же волос в глаза, и Рокэ отвернулся. Но болезненный молочный свет сиял под веками, отпечатком, недобрым предзнаменованием. Море — сплошная упругая вода, лениво поблескивающая, даже не пенилась. Их легко покачивало, словно море поводило плечами, примериваясь, разломить судёнышко сейчас или ещё поиграть?
— Куда мы плывём? Откуда мы плывём? — неуверенно спросил Рокэ.
Карлос обернулся, и на смуглом весёлом лице сверкнули белоснежные зубы
— Мы....
От неожиданного грохота Рокэ молниеносно схватил пистолет, спрятанный за столбиком кровати — он спал чутко, но почему-то сегодня... Незнакомый голос сдавленно выругался.
Ах да, его недавнее приобретение. Юный Окделл, как видно, отлежался, и теперь принялся громить его дом. Рокэ проводил взглядом разбитые чашки и блюдо персиков, размазанных по полу. Перевязанная рука оруженосца подрагивала.
— Каких кошек вы забыли у меня в спальне, когда вам полагается лежать у себя и героически баюкать свою страшную рану? — Рокэ отпустил пистолет и со вкусом зевнул.
— Не хочу быть вам должным... — замялся оруженосец и мрачно добавил. — То есть, ещё больше, чем есть. Я принёс завтрак.
— Минуй нас пуще всех... — Рокэ откинулся на подушки.
Раннее утро, ещё не взошло солнце. Обычно Рокэ в это время уже вставал, обливался ледяной водой, споро чистил зубы и просматривал ещё горячие от чугунного утюга газеты — но вчера он до глубокой ночи глумился над Килеаном у Капуль-Гизайлей, и вернулся только несколько часов назад. Оставить в покое несчастного мерзавца, который с каждым прикупом наливался свекольной краснотой, не было никаких сил. Если бы Килеан получил удар, а Рокэ не было бы рядом, он бы ни за что себе не простил: пропустить такое зрелище!
Из приоткрытых окон издевательски пахло дождём. В простынях Рокэ нащупал горлышко забытой бутылки, увы, безнадёжно пустой, пахнущей забродившей вишней. Призрак тёплого послевкусия ещё сластил губы, но утро было уже безнадёжно испорчено.
Оруженосец втянул голову в плечи — чёрно-синий колет, который Рокэ заказал за несколько месяцев до дня Святого Фабиана, был ему безнадёжно мал, дорогая ткань трещала при каждом неловком движении. Надо же, тощая надорская мышь взрастила вполне здоровое дитятко.
— Вы ещё не оправились от заражения, а уже портите мне жизнь. Это великий талант, герцог.
Тот забавно насупился, что-то буркнул вполголоса. Акцент плотный: его талиг походил скорее на какой-то горный диалект, впрочем, вполне гармонично дополняющий образ необразованного и диковатого провинциала. Наброшенный красный шарф довершал убогое зрелище и напомнил о чём-то важном, хотя и безнадёжно забытом, поэтому Рокэ спросил резче, чем следовало
— Зачем вы напялили на себя эти обноски? У вас не топят?
— Я не знал, где взять уголь. Если вы забыли, я провёл здесь всего три дня, два из которых лежал в бреду.
— Решив отомстить за своё спасение, вы мстительно разбили мой алатский хрусталь. Похвально.
Выразительная мимика выдавала возраст: он был молод, слишком молод. И выглядел так, как будто выдержал неравный бой с противником, не имея другого оружия, кроме собственной неуклюжести. Рокэ поудобнее устроился на подушках, подобрал с пола алое яблоко с подбитым сочным бочком и продолжил изучать приобретение.
Бледное лицо чистокровного талигойца, даже чересчур бледное, чуть опухшее со сна; бесцветные глаза и пятнистый румянец злости и смущения — единственный яркий акцент во всём непритязательном облике. Серые дрожащие губы, столь же полные жизни и цвета, как сухие стигматы. Ещё и обмётанные лихорадкой.
Да уж.
Рокэ потянулся.
— Раз уж вы перебороли свою совиную привычку спать до полудня, идите в столовую. Я, пожалуй, сыт, но таскать вас после болезни, ещё и лишённого волшебных блинчиков Кончиты, — истинно грех. Где-то в Книге Ожидания этому посвящена целая глава.
Оруженосец выразительно пожал плечами, но на богохульство смолчал — не так глуп, как могло показаться в начале. Хотя не стоит давать ему фору — северяне были печально известны не только своей набожностью.
***
— Вы читали Дидериха, — сказал Рокэ.
— Разумеется.
— Это был не вопрос, — махнул рукой Рокэ и задумался.
Оруженосцу молчание было внове. Он неохотно поёрзал на краешке кресла и отпил баснословно дорогого аэ, будто это был яд. Рокэ прикусил губу изнутри, чтобы не рассмеяться.
— Поведайте же: вы у нас поэт? Каждому шестнадцатилетнему юнцу положено писать стихи.
— Я не знаю, — оруженосец вскинул на него глаза, и то ли дело в освещении, то ли прав был Хуан: серые глаза действительно хороши, особенно опушённые такими длинными ресницами, — никакой невыразительности, как Рокэ показалось вначале.
— Как так не знаете?
— Я не пробовал…
Ещё один глоток, ещё одна гримаска.
— Может, вам следует попробовать. Вы молоды, скоро будете влюблены, стихи — это прекрасная отдушина.
Серый взгляд скользнул по Рокэ — по запястьям, углу рта. Словно искал что-то — искал ответ на загадку, которую для оруженосца представлял Рокэ, но безуспешно… Наконец, оруженосец завозился, неуклюже поставил бокал и вытащил небольшую книгу в кожаном переплёте.
— Я немного рисую, — сказал он мрачно, словно Рокэ вынудил его признаться под пыткой, и протянул Рокэ не книгу — тетрадь, очевидно.
Рокэ погладил обложку, ещё тёплую от соприкосновения с телом, там, где оруженосец таскал её — неужели на груди, как письмо от прекрасной дамы? Мальчишка, какой же мальчишка. Посмеиваясь, он раскрыл обложку, небрежно прижав ногтем плотные листы и замер. Улыбка замерла вместе с ним, странная, неуместная. Глаза непроизвольно распахнулись от изумления.
Первая страница — неловко смятый угол, словно тетрадь торопливо захлопнули при чьём-то нежелательном появлении. В размазанных, неловких следах подушечек пальцев, в дешёвом угольном карандаше выступала изящная голова девушки, коронованная солнечным светом. Ангельское лицо, угадывающийся чистый взгляд в небрежных мастерских штрихах, спокойный, наполненный экстазом молитвы — или смерти. Быстро положенные, глубокие, вязкие тени, и оазис абсолютного света на плохой бумаге, будто нитка жемчуга, найденная среди нищенских обносков. Всего лишь торопливый рисунок мальчика, почти ребёнка… Но с внезапной абсурдной ревностью Рокэ понял, что поэзии воплощено нём больше, чем во всех трудах Веннена, которые тот написал за всю свою жизнь.
— Кто это? — сухим, хриплым голосом спросил Рокэ, прокашлялся. Отвёл взгляд, словно рукотворное сияние резало глаза.
— Мама, — сказал оруженосец неловко и торопливо забрал тетрадь из открытых ладоней Рокэ, где она трепетала страницами, будто дышала; прижал к себе.
— Я пойду, эр Рокэ. Вы берите… Если хотите посмотреть. Берите, — он отвернул лицо, залитое алым каминным светом и торопливо вышел. Рокэ перевёл взгляд в пламя. И рассмеялся, чисто и звонко — вот он, Первый Маршал, сидел и высокомерно смотрел на оруженосца, который, оказывается, гораздо талантливее, чем Рокэ мог бы даже мечтать — быть в его возрасте. И ведь даже не успел спросить, кто научил мальчишку рисовать, кто надоумил его взять в руки кисть — точнее, мелок. Рокэ потянулся за бокалом и обнаружил, что кончики пальцев словно обмакнуты в ночной мрак за окном. Чёрная пастель мягко ласкала кожу, пахла как чистый огонь. Долгая летняя ночь.
***
— Что это?
Оруженосец разглядывал чёрно-синий свёрток.
— Вы так вздыхали, что не попали на ярмарку в Мерции, что я велел принести что-нибудь сюда. Пожалуй, этот чепрак будет хорошо смотреться на Соне — это полусестра Моро, умна словно гуигнгнм. Истинная мориска, вы её видели. Послушна и весьма недурно выезжена. Я не Эпинэ, но толк в лошадях знаю.
Оруженосец, кажется, понял, что Рокэ расхваливал лошадь лишь для того, чтобы у него не было нужды вымученно благодарить. И улыбнулся.
— Эр Рокэ. Спасибо, — искренне, кажется. — Она прекрасна.
— Идите, юноша, развлекайтесь, — сказал Рокэ, не поднимая головы. — У меня много работы.
Как-то они постепенно прижились: Рокэ действительно много работал, а оруженосец отчего-то почти не мешал, вёл себя довольно тихо. Рокэ знал, что младший Колиньяр провоцировал его, но оруженосец только некуртуазно дал ему в нос, даже не вызвал на дуэль. Рука у оруженосца была тяжёлая, и кривоносый Эстебан с кислым лицом не раз поднимал Рокэ настроение, стоило увидеть его во дворце.
В основном оруженосец делал вид, что изучает учебники, а сам рисовал, словно умирающий от жажды дорвался до чистого источника. Сбежал из холодного дома, где на такое увлечение наверняка смотрели косо… Он рисовал. И как он рисовал.
Он рисовал Катарину, он рисовал бродяжку с соседней улицы, он рисовал нанятого ему учителя, старого гоганна, который ставил ему руку и преподавал перспективу; он рисовал Рокэ, он рисовал себя, он рисовал сестру, купы деревьев, взлетающих с порывом грозового ветра птиц, подгнившие тыквы и свежие, заволоченные утренней дымкой сливы. Он рисовал Рокэ. Рокэ как ребёнка, Рокэ как женщину, Рокэ как Парсифаля, Рокэ как Сару и себя как Святого Джона, чью голову на блюде с поклоном вручили ей после танца, покорившего её отца... Себя как Сару и Рокэ как Джона, себя как Короля-рыбака, себя как смерть, себя как ребёнка, себя как женщину, себя и не себя. Их обоих, как близнецов, как Лита и Анэма. Как героев всех мифов, известных Рокэ и неизвестных ему. Как аллегорию всего существующего, от ненависти до невинности.
Он не прятал рисунки, он даже не обращал внимания на них, небрежно скатывал законченные листы и бросал где придётся.
Однажды Рокэ показал его тетрадь скучающему Марселю. Он просмотрел всю, от начала и до конца. Потом взглянул на Рокэ, молча выпил и начал просматривать снова, уже медленнее. Рокэ сидел по-кагетски, скрестив ноги, варил глинтвейн прямо в кабинете, разминал в пальцах гвоздику, которая унимала головную боль, поглядывал на Марселя почти с любопытством и неожиданным самодовольством — безусловно, неожиданный талант оруженосца ему льстил.
Марсель раскрыл тетрадь на середине и замер.
Это была одна из лучших работ. Светловолосый, грузный молодой человек, сидевший в тюремной камере, мало походил на Рокэ, — но и был им в то же самое время. Закрытые глаза, усталый разворот головы, болезнь, иссушающее когда-то могучее тело, горечь, которой не было выхода. Марсель взглянул на Рокэ, и тот неохотно пояснил:
— Он знает в Багерлее каждую камеру — честное слово, он проводит там больше, чем некоторые узники. Говорит, перед смертью у них совершенно другие лица.
— Он рисует так, будто забирает на бумагу их души, — негромко произнёс Марсель.
— Он не сможет забрать мою душу, — Рокэ тускло улыбается. — Даже если очень захочет.
Марсель рассмеялся: он, отъявленный лжец, видел чужую ложь так же хорошо, как вы видите —
***
Пять солнц горели в небе. Распятые туманными рыцарскими мечами, они проливали багровый свет на Олларию. Оруженосец в ужасе и восторге смотрел вверх — ликование новизны боролось в нём со страхом, и Рокэ вдруг стало очень важно понять, что победит — победил восторг. Даже лицо расплылось в восхищённой улыбке. Происходящее было беззвучным. Пока солнца не погасли, в толпе, кажется, даже не дышали. В конвульсиях, истерически пульсируя, на небе скончалось сначала одно, потом второе солнце, умирающая пятиголовая гидра. Небо блеснуло в водах Данара и милосердно заволоклось себя облаком.
Оруженосец потряс головой
— Вы видели? Эр Рокэ!..
— Не вы ли говорили мне что-то про Флавионовы явления? И такое изумление…
— Я хочу это нарисовать, — оруженосец в волнении вцепился в его рукав. — Прямо сейчас, эр Рокэ!
Оруженосец рисовал с уверенностью заскучавшего мастера, набившего руку на одних и тех же тысячах набросков — с той лишь разницей, что рисовал он сразу набело, и в последнее время исключительно собственные романтические фантазии вроде надорских коров с лицами благородных южанок. На сильных руках, освобождённых от гнета закатанной до локтей рубахи в порыве художественного рвения, золотился мягкий русый пушок. Ногти были светлы от яблочного сока, а костяшки черны от пастели, словно попеременно он обмакивал ладони в солнце и тень.
— Ну как вам? — оруженосец самодовольно светился. Из раскрытых окон пахло летом, и лошади счастливо всхрапывали в стойле.
Рокэ подпер подбородок кулаком.
— Это что, Арамона?
Оруженосец обиделся и повыше поднял массивный холст.
— Это ваша Октавия. Думал сделать вам приятно…
— Если бы это увидел Дорак, не миновать вам колодок за ересь. Писали не вы, а ваша юность и дурные решения. И как насчёт заняться делами?
— Вы говорили, у меня нет никаких дел.
— Я передумал. Собирайтесь, мы едем во дворец.
— Вы веселы, как Иов, — страдальчески сказали за холстом. — А я всего лишь хотел поблагодарить вас за Шроссе… Эта дрянь даже на Айри начала посматривать! Ненавижу! — разъярился, но тут же взял себя в руки. — Спасибо вам.
— Я ничего не сделал, юноша. Начальство полковника оценило его пыл, в Гаунау такой талант пригодится больше.
Картина затряслась. Послышался смешок, который оруженосец постарался скрыть кашлем — никто бы не заметил этого тихого фырканья, если бы не прислушивался. Рокэ почему-то прислушивался. Так же, как и оруженосец прислушивался к нему. Странное дело.
— Я перерисую её заново. Всё идёт от ошибок, — авторитетно и важно сказали за картиной. — Без ошибок кем бы мы были? Хотя вряд ли Рихтер говорил так же…
— Вы считаете Рихтера великим? — Рокэ сцепил под подбородком кончики пальцев. — Ради Создателя, опустите уже этот кошмар. Не желаю видеть Арамону у себя в особняке.
Оруженосец не обратил внимания на ремарку.
— Конечно. А вы разве не считаете так же? Он гений.
— Кто вам сказал? — лениво переспросил Рокэ. — Вас в детстве должны были подвести к его картинам и сказать, «Рихтер велик». И ведь я уверен, ребёнку был бы милее забавный примитивизм Османи или гротескная анатомичность Бюссэ. А не безупречное подобие жизни Рихтера — чем точнее, тем ужаснее.
— Монсеньор, я разозлил вас?
— Всего лишь не более обычного. Вы вызываете у меня искреннюю злость с момента первого своего появления, — честно признался Рокэ. — Ещё когда стояли на площади, сжимали кинжал — я знал, что вы захотите убить меня, и я был разочарован тем, что вы не попытались.
— Вы не понимаете, эр Рокэ, — безмятежно сказал оруженосец. — Я не мог убить вас. И никогда не смогу.
***
Приём был крупным — больше, чем обычно бывало в Малой зале, где слишком тесно от платьев, чужих эго, запаха воска и пота — кто-то то и дело ухитрялся пожимать ему локоть, поздравляя с превосходной кампанией, «заодно избавились и от бириссцев, наглые дикари, браво, Алва!» Тут ходил и Рафиано, который был нужен Рокэ, но так как эсктерриор обладал чрезвычайно малым ростом, высмотреть его в толпе не получалось.
Как и оруженосца.
Разумеется, на всех мероприятиях он ходил за Рокэ словно привязанный. Настырный хвостик. Зазевавшись, наступал ему на пятки, — и вот, милое сердцу неожиданное одиночество.
— Прелестный струнный квартет, говорят, выписали из Алата специально для приёма. Надеюсь задержать их в столице, моя дочь, сударь, вы конечно помните Эрнестину, ей исполнилось двадцать лет, и мы бы так хотели...
Рокэ слушал вполуха, рыскал взглядом — конечно, вот он. Окружён стайкой придворных дам, ярких и безвкусных; южные птички с подрезанными крыльями. Стоял пугливо, застенчиво, как оленёнок перед своим первым (и последним) охотником, доверчиво обнюхивал чёрное дуло ружья, — сын Эгмонта, как ни странно, шумных компаний не любил, предпочитая гулять по городу в обществе приятеля или рисовать. Однако стоило кому-то из дам пошутить, как оруженосец встрепенулся и негромко, музыкально рассмеялся.
— Вот вы где! — эхо от его голоса пошло по балкону, где Рокэ, зажмурившись, вдыхал запах остывающего вечернего города, влажного после дождя. Было тепло, действительно недурная музыка ворвалась в открытые двери вместе со смехом оруженосца, звоном бокалов, весёлым монологом — пожалуй, вечер действительно удался.
— Вот я, — негромко сказал Рокэ, изучая лицо оруженосца — винно-красный рот, румянец, слишком отросшие волосы; изучал его лицо, будто оно было готово выдать какую-то тайну. Не обычные страх, горечь, вдохновение, восхищение — но нечто состоящее из них всех и из чего-то нового в равной мере.
— Когда-то я говорил, что научу вас улыбаться, помните, после вечера у прекрасной Марианны? Похоже, вы освоили это искусство и без моей помощи.
— Нет, эр Рокэ. С вашей, — туманно ответил оруженосец. — Кстати, вы говорили задержать графа. Жестоко с вашей стороны: басни у него, по всей видимости, не кончаются.
— Первое впечатление ошибочно. Он даже забыл о финансах Талига больше, чем кто-либо в Талиге вообще знал.
Оруженосец хихикнул, привалился к балюстраде, прикоснувшись тёплым плечом к его.
В распахнутых дверях виднелись танцующие пары… Одинокая фигурка в цветах Рокслея посмотрела на Рокэ и прочла в его лице что-то, отчего дёрнула плечиком и отвернулась.
***
В этом крыле полы были не каменные, но красные, выложенные из сердцевины ароматного кедра, — Рокэ следил, как растворяется такой же красный свет над терракотовой черепицей, словно над синекдохальным горным массивом, разминал в пальцах горячую каплю воска. Оруженосец рисовал. В такой ранний час в приёмной было пусто — разве что пара гвардейцев мёртвыми изваяниями торчали у дверей.
Катарина заставляла их ждать, и Рокэ это надоело.
— Пожалуй, придётся навязаться даме без стука, — он критически оглядел белую занавесь, отделявшую приёмную от будуара, и пожал плечами.
Оруженосец посмотрел на него неодобрительно — и так же неодобрительно поприветствовала его Катарина, которая словно ждала его слов, чтобы явить себя миру. Она была в утреннем платье цвета изабеллы, лёгком, оголяющим белые руки, не знающие солнца, волосы собраны, умытое ненакрашенное личико нахмурено. Запахло лавандовой водой и ароматом горячего шоколада — оруженосец за спиной, проспавший завтрак, тихо вздохнул.
— Заходите, Рокэ. Я не ждала вас так рано…
Рокэ жизнерадостно приложился к ручке и по-хозяйски прошёл в будуар. Мягко упавшее полотно отсекло вдох фраппированного оруженосца, задетого таким непочтением к Талигойской розочке.
— Юноша, — негромко позвал Рокэ, любуясь нежной женской фигурой. — На сегодня можете быть свободны.
Катарина аккуратно высвобождала длинные волосы от шпилек, зная, как приподнятые руки натягивают ткань и чётче обрисовывают все достоинства (и недостатки, но об этом Рокэ решил сегодня промолчать). Мраморная грудь в баюкающих плоть кружевах — даже роды не смогли испортить её фигуру девочки-подростка, едва входящей в рост. Некоторых эта невинность возбуждала, Рокэ находил её пошлой, потому губительной для всего безупречного в ином королевского облика.
Безвкусная кровать, скорее помпезное ложе в псевдогальтарском стиле, раскинув когтистые лапы, ждало их обоих. Он отвёл взгляд.
— У нас есть несколько минут, — озабоченно сказала она. — А потом я как бы удивлюсь…
— Прекрасной алой ройе… — подхватил Рокэ и улыбнулся. — Ты знаешь, как тяжело было достать именно красную?
— Ты должен меня ценить, — отрезала Катарина и стянула корсет, с наслаждением вдохнула полной грудью. — В этом и смысл.
Сидя на кровати, Рокэ стягивал сапоги.
— Дай мне что-нибудь взамен. Что планирует благородная партия?
— Ничего, с чем бы ты не справился, Рокэ.
— Меньше разочарования в голосе, моя дорогая.
— Твои волосы роскошно смотрятся на белом шёлке, — мечтательно сказала она и уселась на него верхом, мотнула густой пепельной гривой и лукаво улыбнулась.
На спине, под худенькой лопаткой, у неё было несколько розоватых прыщиков, которые она безуспешно пыталась припудрить и вертелась, как девчонка, раздражённо пыхтя: такой она бывала очень редко и только тогда, когда Рокэ делал вид, что дремлет — пожалуй, он и с ней занимался любовью лишь из-за этих редких мгновений естественности, всплеска её бурной натуры, запертой в клетке, слишком маленькой ей. Точно его оруженосец.
Рокэ перекатился в солнечное пятно, дрожащее на измятой постели.
В отличие от породистых Окделлов, черты Катарины Ариго особой аристократичностью не дышали: матовое лицо сердечком, лицо хорошенькой белошвейки, а не королевы, вздёрнутый носик и белесые ресницы, которые ей приходилось чернить. Никакого значения для Рокэ это бы не имело, не придавай сама Катарина своему надуманному недостатку столько значений.
— Весьма хорош собой. Эти чуть запёкшиеся губы, лихорадочный блеск глаз — ах, юность, — Катарина, кажется, тоже думала об оруженосце, мечтательно потягиваясь. — Спасибо, Рокэ. Не то чтобы ты был лучшим клинком Талига…
— Из нас двоих весь Талиг опробовала только ты, и я смиренно покоряюсь твоей оценке.
— Мерзавец, — она хлопнула его по руке. — Помоги мне с застёжками....
Катари — помятая райская птичка — торопливо заколола волосы, прошлась пуховкой по щекам.
— Бледность тебе не идёт.
Она задумчиво кивнула и взялась за кармин.
— Ты уже спал с ним?
— Это не твоё дело, — Рокэ поправил выбившийся локон и поцеловал ее в горячий завиток над ухом, сглаживая грубость.
Пару раз оруженосец действительно засыпал, пока Рокэ наигрывал на гитаре тоскливые кэналлийские колыбельные. Или падал носом в «Полемику» Аврелия Колиньярского, когда Рокэ за соседним столом в библиотеке работал над «Эдиктом о веротерпимости» для Дорака. Иногда оруженосец говорил во сне, дёргался, и недовольно хмурился, и страницы шевелились от его тихого размеренного дыхания, и наблюдать за ним было поинтереснее многих вещей…
Но Катари об этом знать необязательно.
К паузе он привоскупил немного высокомерия. Катарина понимала такие вещи с полуслова, — вот и сейчас дёрнулось плечико, в золотистый пучок кровожадно вонзилась шпилька с сапфиром. Катарина осмотрительно улыбнулась и рассказала о последней выходке её беспутного братца.
Рокэ слушал без интереса.
Разумеется, оруженосец ждал его снаружи. Сидел, опустив голову, переплетя бледные дрожащие пальцы на остром колене, не моргая, следил за цветением роз на гобелене напротив. Рокэ он не сказал ни слова, даже не обернулся, чтобы насытиться распаренной шейкой Катарины в вырезе жёлтого платья. Впрочем, она его и не провожала. В их еженедельных встречах было больше расчёта и меньше страсти, чем в надоедливых casus belli Гайифы.
Ужин прошёл в молчании. Оруженосец наблюдал за тушёным кроликом с таким вниманием, как будто тот вот-вот обещал дать дёру. Рокэ отложил салфетку, побарабанил пальцами по столу.
— Юноша, я написал письмо. Раз вы не голодны, может быть, отвезёте его по адресу?
Рокэ неожиданно очень захотелось, чтобы он отказался.
— Конечно, эр Рокэ. Кому? — оруженосец с готовностью подскочил.
— Баронессе Капуль-Гизайль.
Мгновенная заминка.
— Разумеется, монсеньор. Эр Рокэ…
Над верхней губой поблескивала испарина, волосы пристали ко лбу, потемнели, завились. Выглядел оруженосец как религиозный фанатик, которого вот-вот поведут на костёр. Рокэ было засомневался, стоит ли, но оруженосец стоял покойно. Смотрел на него, распахнув глаза и ждал от Рокэ чего-то: очередной жертвы, быть может. Жертвы, на которую Рокэ был не готов.
— Эр Рокэ, — набрав воздуха, умоляюще повторил оруженосец. Пытался сказать что-то, что не мог выразить на талиг.
Рокэ вложил горячий от собственной хватки конверт в безвольную ладонь и сомкнул свои пальцы поверх чужих, припорошенных чёрным пастельным прахом. Прикосновение было его инициативой — и всё-таки полностью застало его врасплох: глаза сузились. Оруженосец лишь секундой позже перевёл взгляд на измятый конверт, отреагировал куда как более бурно, по своим меркам: вздрогнул, будто принял киркореллу, а не приглашение в дом самой желанной женщины в Олларии. Сжатый от волнения в узкую красную линию рот обмяк. Оруженосец коротко поклонился и исчез.
Окно запотело до молочно-синего. За откинутой портьерой — зелёное вечернее небо с тавром месяца, древний дуб, вздрагивающий под порывами невидимого ветра, оруженосец. Вот он пришпорил Сону, словно взгляд Рокэ толкнул его в спину. Тень его дрогнула, изогнулась волной на пустой дороге и истаяла.
Рокэ представил его, спящего в изгибе тёплого плеча, укрытого от утра благоуханной завесой чёрных волос, и безрадостно отпил вина. Замер. Хуан, как недобрая весть, возник за плечом.
— Где дор Рикардо?
— Отправил его к Марианне.
Хуан аккуратно наполнил бокал Рокэ и только после этого позволил себе спросить, чуть приподняв бровь — высшая степень удивления, доступная его невыразительному лицу.
— Но зачем?
— Чтобы мальчишка лишился, наконец, девственности, и сбавил любовный пыл. Иначе снимет себе шлюху из Старого города, и потом только и бегать, что лечиться спринцеваниями. Хотя, может, это и не такая плохая идея. Пусть оседлают Моро.
Прочь от респектабельной пасторали сытого квартала — в самые зловонные трущобы Нижнего города, где луна силилась пробиться сквозь ряды бельевых верёвок, склонившихся друг к другу скособоченных крыш, угрюмых разросшихся буков. В публичном доме, куда частенько знать приходила, когда не хотелось телес Марианны или её чистеньких подружек, зарабатывающих на булавки и драгоценные пустячки втайне от мужей. Прекрасные от выпивки женщины в тафте и перьях, безвкусных аляповатых побрякушках целовали его губы, оставляя за собой алые отпечатки и хриплый смех. Сирены сифилиса, как окрестил их Эмиль, блестя глазами, когда Рокэ только привёл его сюда, не поддавайся их чарам.
Рокэ следил, как наливали абсент — эту новинку привезли из Гайифы, и как всё, находящееся на грани запрета, он пользовался популярностью. Щедрый поток залил осколок сахара, зажатый в серебряных щипцах, и пролился в золотистый бокал, как бледно-зелёная морская пена. Слова и реплики сновали в разуме, будто муравьи, толкались в виски. Может, абсент… Полынь, лакрица, сладость, — с каждый глотком голова становилась легче, словно мягкий и свежий морской ветер пригладил волосы, как нежное дыхание.
Рокэ со злорадным омерзением изучал себя словно со стороны — бездумно рыщущие в синеве зрачки, вялые расслабленные губы, нервически стиснутые пальцы. Вино его не брало, а абсент — в самый раз, разве что до сакотты Рокэ не опускался. Всё лишь вопрос времени, — «не мыслю, стало быть, существую». Интересно, что сказала бы Катари, если бы увидела его в этой грязной забегаловке? А оруженосец? Захлопотал бы, как наседка... Воспоминание пронеслось кометой на внутренней стороне век, оставило после себя неясные сполохи, отозвавшиеся привычной мигренью. Рокэ медленно вытащил из бархатных ножен квилон и столь же привычно, будто правил бритву, разрезал подушечку большого пальца до самой мякоти.
Какой бы опасный оборот ни грозились принять его опьяневшие мысли, Рокэ остановил их, сладил с собой, как ладят со слишком норовистым линарцем, хлыстом и болью, как и всегда. Пожалуй, на сегодня ему хватит.
Оллария в предутреннюю пору была самым мёртвым городом, который вы когда-либо видели, и самым неподвижным. Неземная тишина, ни собак, ни детей, ни ранних торговцев, ни фонарщиков, только шаги Рокэ по чистой брусчатке и мягкое раздробленное эхо. Давным-давно укрощённый каналом дикий Данар сонно плескался под мостом, затянутым туманом. Слабый свет освещал город, будто проникал сквозь далёкое зеркало, и на мгновение Рокэ показалось, что он перешёл ночь человеческую и давно идёт по чужому городу-двойнику на другой далёкой бусине, где солнце взято в заложники, а его оруженосец навсегда останется спать в постели надушенной незнакомки.
Измаранный помадой воротник рубахи покалывал кожу. Опьянение спадало. Рокэ шёл по пустым улицам, не глядя до знакомые до набитой оскомины плиты дорог, наступал на хвост предрассветным сумеркам. Вымерзший за ночь город ещё не отошёл от ночного — трупного, предательски скользнуло в голове, — окоченения. Расстроенные ряды облаков замерли над Ружским дворцом. Молчание мира не смог поколебать даже далёкий скрип тележного колеса.
Звуки приречных рынков плескались в воздухе. Сквозь мёртвые, скукоженные переулки и тупички дорога привела его к жизни, впрочем, как и всегда. Размноженный мокрой черепицей рассвет мстительно хлестнул его по глазам, когда Рокэ уже вернулся.
— Вот вы где.
— Вот я, — отозвался Рокэ.
Они столкнулись на лестнице. Рокэ поднимался в кабинет, оруженосец, судя по всему, спускался в купальню. От него пахло женскими духами. Засаленные волосы были грубо и небрежно приглажены рукой. Пунцовел след от чужих зубов — под воротником, где увидеть можно, только если искать. Рокэ искал.
— Вы, должно быть, устали, юноша, — вежливо сказал Рокэ.
— Я ждал вас, чтобы передать ответ баронессы, — дыхание оруженосца пахло анисом и лакрицей — или это было его дыхание? Сложно было разобрать. Аромат такой стойкий, что можно было попробовать его на вкус, — почувствовать кромку золотистого стакана нежной внутренней поверхностью губ. Серебряные щипцы, смех, — глаза оруженосца горели в сумраке коридора как у кошки, ещё чуть-чуть, и зазеленеют.
Он желал извинений, но не знал, как их потребовать — как будто Рокэ был за что-то виноват. Неужели даже Марианна не спугнула воспоминание о Катарине в объятиях Рокэ?
— Благодарю, — Рокэ выхватил конверт. — Идите спать, поговорим завтра утром.
Честно говоря, мальчишка порой начинал его утомлять. Вот и сейчас он хлопнул дверью своей спальни так, что звук разнёсся по всему дому, будто стены были не из дуба, а из бальзового дерева.
На тренировку следующим утром не пришёл ни Рокэ — много работы, ни мальчишка — уехал к кузену.
***
Что-то скоро случится — Рокэ начал чувствовать. Как хороший моряк, он мгновенно оценивал перемены в атмосфере. Затишье, как перед грандиозной дракой, ссорой братьев, что оканчивается дуэлью; чем-то ужасным, что вот-вот произойдёт.
Оруженосец спустился к завтраку замечательно зелёный, и Рокэ даже отставил чашку с шадди.
— Давно ли вас тошнит по утрам?
— Это ничего, эр Рокэ. Только не шутите… пожалуйста. Похоже, отравился какой-то гадостью, когда мы обедали.
— С Лараком? — кто там следующий претендент на надорских овец?
— С Приддом. Чтобы я ещё раз… — невнятно сказал оруженосец и потянул в рот поджаренный хлебец, взмахнул рукавом. До Рокэ донёсся удушливо-сладкий запах.
— Всю ночь ели сладкое? Один раз колет вам уже перешивали. Хотите ещё?
— Терпеть не могу, — возмутился оруженосец и отпил воды. Зубы выбивали дрожь.
— Не врите. С кем вы были?
— Встречался с Приддом.
— Валентин Придд уехал из столицы ещё на прошлой неделе.
— Эр Рокэ, не может быть, я видел его своими глазами!
— Лгать вы научились: даже огонь в глазах горит. Но проверять ложь стоит получше. Как поживает эр Август?
Оруженосец жадно и неряшливо пил, — отёр губы и мрачно перебил:
— Я видел Валентина и говорил с ним позавчера. Хотите верьте, хотите нет.
Перстня Алва, одолженного взамен проигранного фамильного кольца, не было. Оруженосец носил его не снимая, даже когда вернул свой карас, — Рокэ не потребовал кольцо обратно — но после вечера у Капуль-Гизайлей не надел ни разу.
Рокэ стало смешно.
Оруженосец на него обижался — это было непривычно и в какой-то степени умилительно. На Рокэ никто не обижался с тех пор, как ему исполнилось семь. С семи лет его воспитывали как взрослого и спрашивали как с взрослого — а когда умерли братья, свободы лишили совсем. Рокэ ненавидели, обожали, подлизывались, задабривали и боялись. Оруженосец не подлизывался, не задабривал и совершенно почему-то не боялся Рокэ. Он ел, не поднимая головы, не тратил его деньги, гордо перебиваясь и высчитывая какие-то гроши, одалживался у кузена или дурачка Феншо; старался не попадаться на глаза самому Рокэ. Это было удобно, и всё-таки Рокэ был недоволен. Он и сам успел привыкнуть к сосредоточенному сопению под дверью, когда оруженосец слушал, как Рокэ играет, не решаясь войти; к тренировкам, где серьёзная мальчишеская мордаха озарялась редкой случайной улыбкой, когда Рокэ чуть-чуть поддавался. Успел привыкнуть к восхитительным рисункам, топоту по утрам и истинно северному, сиречь несуществующему чувству юмора.
Теперь оруженосец смотрел сквозь него, улыбался или хмурился — в зависимости от того, что пристало случаю, а живости и участия в его гримасах было столько же, сколько в морской воде, равнодушно набегающей на песок.
Рокэ потёр виски. Головная боль вкрадчиво звенела в висках, обещая грозу и молнии.
Белая пена, холодная зелёная вода, соль, собирающаяся на лице, превращала ресницы в длинные тяжёлые стрелки. Свобода. Непредсказуемость — воду надо было приручать, воде нельзя было доверять, воду можно было лишь любить, истово и самозабвенно. Только тогда она разрешала быть в себе. Карлос, шутник и болтун, чувствовал это. А их отец, который в молодости ходил под парусом — нет.
Так же Рокэ приручал и оруженосца. Учил фехтованию, обхождению в обществе; учил пить тюрэгвизе и играть в карты, не теряя головы (бесполезно): на лице оруженосца были написаны и восторг, и разочарование, когда приходила плохая карта. Рокэ нравилось смотреть на быструю смену эмоций, пить резкую настойку, смягчённую мёдом, остающуюся на языке острым сладостным послевкусием, вкрадчивым обещанием, пока оруженосец делал вид, что не обижается очередному проигрышу; вихрастый, растрепанный, похожий на осеннего воробья. Однажды Рокэ зачем-то взял и проиграл, только чтобы посмотреть, что будет — оруженосец был собой чрезвычайно доволен.
…Всё ушло в прошлое. Что делать, Рокэ не знал. Извиняться было, разумеется, не за что — а если бы и было, Рокэ Алва никогда и ни перед кем не извинялся.
Осенние Скалы, дрожа, перешли в Ветер, потом в голубые холодные Молнии. Голые, как старые кости, ветки деревьев переплетались сквозь клочья мутного тумана за окнами дома, где — внутри — Рокэ и оруженосец старательно избегали друг друга, говорили ни о чём или завтракали в полном молчании. Однажды оруженосец прислал записку, в которой сказал, что вернётся утром — и действительно вернулся. С очередным засосом на бледной шее, разорванным воротом рубахи; перехватил красноречивый взгляд Рокэ и независимо отвернулся.
Рокэ привык не запирать двери в кабинет: пока луна старательно наливалась светом тускнеющих от такого соседства звёзд, Рокэ пел и следил за тем, как дрожит кинжально-острая полоска света в темноте коридора… Оруженосец не пришёл ни разу.
А потом оруженосец попытался его убить — во всяком случае, так показалось Рокэ.
***
Кольцо было ему тесновато. Он машинально крутил его, оглаживая край золотой зарницы. Под металлическим ободком была тёплая и нежно сливочная кожа, натёртая металлом — несла на себе оттиск веса и цвета тяжёлого рубина. В камине уютно трещали дрова. У чёрного входа какая-то женщина кокетливо смеялась над шуткой, произнесённой мужским баритоном. Рокэ ждал смерти с клиническим любопытством энтомолога, препарирующего последний экземпляр прекрасной бабочки, — выйдет ли в этот раз или нет? Наверное, нет. Мало у кого получалось убить его, Рокэ.
— Это не ваш камень. Я бы предложил опалы.
Повелитель Скал, конечно, знает о камнях всё.
С собой оруженосец впустил сквозняк. Книга, лежащая у Рокэ на коленях, беспомощно затрепетала листами и побеждённо затихла — когда оруженосец, небрежно поддёрнув штаны, опустился в соседнее кресло и уставился в пламя.
— Налейте мне вина, и себе тоже, — велел Рокэ. Голова болела сильнее обычного, от оруженосца тянуло озябшим, но различимым духом ладана, гусиного жира и воска, неестественной сладостью, и хотелось закончить со всем этим побыстрее, но оруженосец только безразлично стиснул львиные морды подлокотников. С заляпанных грязью сапог, которые он не потрудился отряхнуть, капало, и теперь парочка ангелов на безвкусном, но всё равно любимом ковре открывали Рассветные врата для чёрно-кирпичных клякс.
Черное сукно колета лаково блеснуло на свету, дорогая ткань мягко облегала плечи, бледную, в голубых прожилках кожу неожиданно трогательно тонких запястий. Отблеск каминного пламени выпутался из темноты, осветил крестовину застарелого крысиного шрама, перечёркнутого кинжалом Рокэ, которым он когда-то выпускал заразу из вялой, доверчиво подставленной ладони, и, как в алом затоне, утонул в перстне Ариго.
Рокэ смотрел только на шрам.
— Помню, как вы терпели боль, мазались какой-то дрянью. Когда-нибудь вы поймёте, это не героизм, это глупость? Кому как не мне знать разницу между одним и другим. Бессмысленный стоицизм губителен, цвет северной нации и так уже изрядно побит этой заразой. Кому как не вам это знать.
— Вы полагаете себя аполитичным, а говорите точно как Лучший Человек. Или так не говорят? Вы выступаете единой массой. Лучшие Люди... – устало сказал оруженосец. Рокэ нахмурился.
— Не вам указывать мне, во что мне верить и кому служить. Тем более, вы забываете, что я тоже рождён Человеком Чести. Мы с вами похожи.
Когда Рокэ брал его себе, он уже прекрасно знал, что именно ему предстоит быть тем самым глупым стоиком, а сыну Эгмонта — медвежонком, что выгрызет его сердце. Хищный опасный зверёк, любовно спрятанный под колетом от строгого учительского ока. Acte gratuit вполне в духе Алва.
— Всё это ваше бегство в фантазии, которыми вас кормит Штанцлер и королева. Я знаю, вы ведь даже не испытываете ко мне настоящей ненависти, всего лишь используете смерть отца как почетный трофей в попытке вызвать у меня жалость? Угрызения совести? Что? Я не жалею о его смерти. Будь у меня шанс, я бы поступил так же… А вы даже не спросили, как он умер. Ни разу.
— Я прекрасно знаю, как умер мой отец, — ответил оруженосец, и Рокэ рассмеялся.
— Ну разумеется. Разумеется, вы знаете.
— Не я сбегаю в фантазии. Мой эр и Первый маршал Талига должны быть одним человеком, а не двумя личностями, что случайно сталкиваются в проёме двери и расходится своими путями. Вы то отталкиваете меня, то снова даёте… надежду.
Рокэ безмолвствовал.
— Я очень плохо себя чувствую, эр Рокэ, — спокойно добавил оруженосец. Внезапно загустевший акцент придал его словам необходимую точность свистящего в воздухе топора. — Буду благодарен, если вы отпустите меня пораньше. Я ведь всё равно никогда вам не нужен.
Очертание его лица мерцало в полумраке. Ни одной свечи не пробивало душный сумрак между их креслами, его замершие на подлокотниках кисти, будто выточенные из слоновой кости, погрузились в темноту. Яблочное полено с шелестом рассыпалось на угли.
— Узнали неприятную новость? — с искренним любопытством спросил Рокэ.
— Да. Человек, которому я доверял, меня предал. Я смотрел ему в глаза, а он смотрел в мои, мы разговаривали, и я думал, «знает ли он, что я собираюсь сделать?» И он думал то же самое. Забавно.
Он мягко рассмеялся и хлопнул ладонями по креслу, приласкав оскалённые, покрытые позолотой пасти, встал, чуть пошатываясь. Вкусно зашипела пробка, алая струйка стекла по тонкому горлу фужера, потраченная зря неверной рукой. Прикосновение его горячей влажной кожи было неприятным, но Рокэ принял бокал и потянул над ним носом.
То самое, ещё из Алвасете привезённое дедом. И такое вино отравить… — вот, где грех, с сожалением подумал Рокэ.
Происходящее перестало его забавлять, а значит, перестало существовать. Как актёр, который стремится покинуть сцену до того, как сменят декорации, он глотнул вина, смочив губы, и отставил бокал. Оруженосец поднялся, словно по команде — сложил ладони за спиной. Кинжал вызывающе остался в ножнах.
— Вы можете быть свободны, — равнодушно сказал Рокэ. Голова болела, в глаза словно песку насыпали, хотелось выпить дурной касеры и спать, спать целую вечность….
Рокэ отвернулся от оруженосца — смотреть на него не было никаких сил, ещё мгновение, и Рокэ бы его ударил, в солнечное сплетение, затем от весёлой злости саданул бы коленом по подбородку. И нарушил бы самый незыблемый принцип: не избивать слабых и детей. Оруженосец был слабым и был ребёнком.
Рокэ набросил плащ, проверил, вычищен ли клинок у шпаги — оруженосец хорошо постарался, шпага блестела, как луч месяца, хитро пойманный в бархатные ножны. Собственно, непонятно, с чего Рокэ так разозлился? Всё было предрешено давным-давно.
— Не покидайте особняк, пока я не приеду, — сказал Рокэ, запнулся. Оруженосец молчал — тяжёло уселся в кресло, обмякнув, опустил голову.
Что-то было не так. С этого дурака сталось бы отравить сначала себя, а потом и своего эра.
— Хуан, — негромко сказал Рокэ. — Подойди.
Он отбросил шпагу и опустился на колени — оруженосец не притворялся, а честно потерял сознание. Хуан беззвучно возник за спиной.
— Отравил? Или отравился сам?
— Пока не знаю, — сказал Рокэ, запрокинул чужую горячую голову — мутные белки глаз, иссохшие губы, потный лоб; сладкий до тошноты запах, от которого сводило скулы и образовывалась во рту горькая слюна, стоило лишь втянуть его ноздрями...
Височные венки сильнее выделились под кожей, на губах расцвел и тут же лопнул пузырёк слюны, прозрачный и будто бы невинный в распаде своего хозяина, кулём осевшего в руках Рокэ. Желтоватая кожа была тёплой, неприятно тёплой, как будто кровь пульсировала под самой поверхностью, готовая прорваться наружу. Кольца волос потемнели до тёмно-русого, прилипли ко лбу и щекам, словно морские водоросли или экзотическая татуировка. Рокэ торопливо вспорол рубашку — та же желтоватая кожа, и лишь у пупка — крошечное розовое пятнышко.
Всё было очевидно. Температура, потеря аппетита, снулый вид, запах, галлюцинации — а Рокэ и не заметил. Слишком уверенный в том, что оруженосец вечно врёт…Теперь, если он умрёт, виноват будет только Рокэ.
— У него тиф, — скучным голосом сказал Рокэ, механически закатал до локтей рубаху.
Оруженосец лежал на ковре. Обмякшая кисть, лишённая кольца сжималась и разжималась — оно валялась тут же, молния продолжала бить в алое, словно издевалась. Носком сапога Рокэ отшвырнул перстень Ариго прочь, в полумрак, как мерзостное насекомое.
— Хуан! Горячей воды, карболку, корпию. Пришли сюда Дедала, у него практика в Посольском квартале, если мне не изменяет память. Вели, пусть в спальню герцога Окделла принесут все канделябры и подсвечники.
— Соберано, если он успел вас отравить, вы доживёте только до утра... — если не займётесь собой, не договорил Хуан, но это было понятно без слов.
— Зато до утра я пойму, выживет он или нет. Быстрее.
Оруженосец не умер.
Рокэ не спал десять дней, не отходя от чужой постели, изредка урывая две-три минуты отдыха, и лишь после того, как оруженосец сам довольно споро умылся и пожелал вина и пирожных, дошёл до своего кабинета и уснул прямо в кресле, прижав к себе «Слезу», словно мать — потерянное дитя.
***
Морской туман пах терпко и горько, как слеза. Небо было противно-жёлтого, больного цвета, а вода почему-то чёрная. Странную эту несовместимость он принял как должное, с пониманием, это сон — и все таки нет. И небо цвета подтухшего желтка, и духота, и сильные порывы теплого ветра, и дождь, нагоняющий их, и темнота за правым плечом. Всё было сном и в то же время нет. Карлос заговорщицки подмигнул.
— Куда мы плывём, Карлос?
Его слова снесло ветром. Гроза опустилась на них, и от неё было не сбежать. Высокий шторм крался за ними, всё ближе и ближе.
— Помоги мне!
— Как я могу, Росио? — Карлос пожал плечами и откинул с лица волосы, грациозным ленивым движением. Улыбнулся. — Я же мёртв, — шепнул Карлос и исчез.
Лопнувшие мозоли сочились сукровицей, руку дёргало, жгло, будто в мягкую уязвимую мякоть ладони укусила злобная предзимняя оса, и Рокэ предстояло сражаться с грозой одному.
***
Проснулся он на рассвете или на закате, если судить по робкому свету в высоких окнах; голодный, как молодой волк. В спальне было темно, свет падал сквозь щель в портьерах цвета марсалы, словно нож. По другую сторону угадывалась обнажённая по ранней весне ветвь вяза и пара взъерошенных от весны скворцов.
Рокэ повернул голову, прошуршав волосами по высокой подушке, и таким же шуршанием с готовностью отозвался мелок по неуверенно устроенной на чужих коленях планшетке. У кровати сидел оруженосец и рисовал что-то с таким тщанием, что даже не заметил, как Рокэ стал наблюдать за быстрыми движениями его порхающих пальцев. На мгновение оруженосец оторвался от листа и затуманенный его взор упал на Рокэ — и тут же прояснился. Слабая улыбка прошла по лицу.
— Вы долго спали, — сказал оруженосец. — Хуан чуть не избил меня, думал, я отравил вас, «соберано такой сильный, что яд подействовал только сейчас». А я думал, вы заболели. Хотел послать за священником. Но потом я понял, что не знаю, во что вы верите — и верите ли вообще.
— Не верю, — солгал Рокэ и рвано закашлялся. Голос исчез, как блеск из поеденной ржой стали, оставив после себя хрипящую тень. Что-то в его голове, мутной от сна, словно таяло: вечная боль вернулась, будто так и должно быть. «Ты меня звал? — хотелось спросить Рокэ. — Я тебя слышал».
Оруженосец распахнул тетрадь, будто выпустил из ладоней палевых и чёрных голубей. На развороте грубые чёрные наброски спящего Рокэ. Оруженосец изобразил его красивее, чем есть на самом деле, хладнокровно подумал Рокэ. Почти андрогинное узкое лицо, корона чёрных волос на подушке, приоткрытые влажные губы — тщательно прорисованный крошечный блик. Рокэ-с-рисунка казался, да и был, куда живее, чем Рокэ-настоящий чувствовал себя: казалось, грудь спящего сейчас неспешно поднимется во вдохе. Рокэ взял тетрадь и перевернул страницу непослушными пальцами, чувствуя себя медведем, который пытается спрячь кружево.. На четвёртой был сам оруженосец — он нарисовал себя в облике смерти, что тянется к груди Рокэ, белая кость словно разряд света посреди страницы — образ был таким странно-эротичным, что Рокэ даже отвёл глаза. Он никогда не думал о мальчишке в таком ключе, конечно, и неожиданное напоминание было совершенно не к месту.
— Я скажу Хуану, что вы проснулись. Он обещал зарезать меня, если вы не придёте в себя. Мне кажется, это была не шутка.
«Не уходи», — почему-то хотелось сказать Рокэ. Но оруженосец протянул ему стакан мутной воды — по вкусу порошок дроблёного жемчуга, — и поднялся. Покачнулся; пальцы вцепились за столбик кровати, побелевшие от усилия, ещё не оправился от собственной болезни. Тени под глазами, впалые щёки, покрытые трёхдневной щетиной — примерно так выглядел Эгмонт, когда вставал на Линию. Но об этом оруженосцу знать не стоит.
Первый (или последний) луч разбился о дальний загиб речного русла, поплыл по течению, словно плавлёное золото, расточительно вылитое за окно. Тикали материнские ходики, настраиваясь на мелкий деликатный звон.
— Я записал всё, что вы говорили во сне. Подумал, может, это важно, — от дверей сказал оруженосец и прошмыгнул под рукой Хуана.
Рокэ задумчиво полистал знакомую тетрадь. Целые страницы... сколько же дней он лежал? Почерк у оруженосца был такой же текучий, как цвет глаз — буквы то скашивались друг на друга, свирепо проткнутые остриём восклицания, то благообразно усеивали строки каллиграфическим бисером. Узкие межбуквенные промежутки, будто оруженосец по старой привычке экономил бумагу, заставляли символы тянуться вверх и прихотливо изламываться в местах скрещивания, словно на самом деле это были не слова, но зарисованный прихотливый ряд цапель, прилетевших на водопой. На последних страницах манера становилась поразительно небрежной — буквы оседали, расплывались, выпрыгивали, бились в ознобе, будто писавший их мучился с пером не меньше, чем перо с ним.
Когда он ушёл, Рокэ внезапно осознал: вероятнее всего, это был самый благородный поступок, который ради него когда-либо совершали.
***
— Давно со мной такого не было. Четыре дня сна. И я ещё насмехался над почтенным племенем сов.
Хуан выразительно пожал плечами и молча протянул горячее полотенце. Рокэ посмотрел в зеркало — в мутной серебряной поверхности отражалось заросшее щетиной лицо, а тени под глазами были даже не синими, а фиолетовыми, в зеленцу, как давешний абсент.
Разбиватель сердец, любовник королевы. Видение неземной красоты.
Против воли Рокэ рассмеялся, и оруженосец тут же тихо поскрёбся в дверь, словно ждал. Может, на самом деле ждал и прислушивался, прислонив к двери чуть оттопыренное красное ухо, переминался с ноги на ногу.
— Извольте, герцог Окделл, — объявил Рокэ, — только вашей царственной особы мне не хватало этим чудесным утром. Заодно подайте мне сюртук.
Им было друг с другом слегка неловко, как бывает, когда расстаёшься со случайным попутчиком, но невольно, связанный географическим обстоятельством или закрытыми на ночь воротами города, ещё некоторое время правишь своей лошадью пообок чужой, — выпущенное раньше срока на воздух прощание ещё звучит между, и разговор не клеится.
Рокэ принял сюртук, торопливо накинул и раздражённо нахмурился — он похудел, и теперь ткань сидела не по фигуре, как будто он напялил на себя одежду брата. Да кошки с ним.
— Вас ждут в Фельпе, — подал голос Хуан. — Пока вы отдыхали, — деликатностью его домовладелец никогда не отличался, — приезжали гонцы.
— Фельп потом. Сначала Ариго и гусятинка, — объявил Рокэ. — Пусть седлают Соро.
Оруженосец вслед за ним слетел в вестибюль.
— Эр Рокэ, постойте… Эр Рокэ! — скакнул за ним, словно конь, через две каменные плиты на третью, взвизгнув каблуками по безвинному гладкому камню, и вцепился в его рукав. — Вы куда?..
Несчастный, жалкий подкидыш. Уже в нежном семнадцатилетнем возрасте, опасном рубеже взрослости, оруженосец доставал ему до переносицы, хотя и ссутулился; скорбно свёл острые лопатки под белоснежным льном слишком узкой рубахи. Когда он волновался, то начинал машинально теребить пальцами серебристый край эсперы — Рокэ отметил, что следы от чужих поцелуев совсем сошли.
— Я? Как и сказал, иду побеседовать с братцами Ариго, хозяевами того милого перстенька. Алое вам к лицу, я уже говорил?
— Братья королевы не при чём! Эр Рокэ, Штанлцер… — уже без «эр», отметил Рокэ, — дал мне перстень, но я не травил вас, ну конечно, нет, как я могу, я же вас… — перебил сам себя. — Пожалуйста. Не трогайте Катари и её братьев. Я… я скажу на суде, что всё неправда!
Рокэ остановился, и горячие ладони сразу же исчезли.
— Вы не понимаете, эр Рокэ. Маршал Ги работает. Я не знаю точно, но подозреваю, он приложил усилия к тому, чтобы мы заключили конкордат с Агарисом, сейчас нельзя мешать. Совсем никак нельзя!
— С Агарисом, значит, — сказал Рокэ. — Я ни кошки не понимаю. Но положим, это ваши эсператисткие дела меня волнуют мало. Однако Штанцлер должен ответить.
— Он уехал, пока я болел, — оруженосец отвернул пылающее от смущения лицо. — Покинул столицу… Он солгал мне, когда отдавал перстень, я точно знаю, и когда я заболел, а вы не умерли, понял, что…
— Я до него доберусь, — закончил Рокэ и раздражённо цыкнул. — Ладно, успеется. Но после Фельпа я займусь всеми, кто имел касательство к этой мерзости.
— Эр Рокэ…
— Нет. Вы будете лежать дома, есть пресную овсянку и думать о собственной глупости. И дай Создатель, чтобы к моему возвращению вы успели передумать хотя бы треть.
***
Фельп провожал его пеклом и тысячей благодарностей — вольный город прекрасно понимал, что если Рокэ Алве придёт в голову повернуться против них, Фельп и Ургот, вероятнее всего, сметёт с лица земли.
Рокэ вяло взмахнул рукой на бесконечные потоки льстивых похвал и во внезапном приступе раздражения послал Моро галопом. Он оставил без внимания слова оруженосца, слишком занятый его болезнью, и теперь наверняка пожнёт плоды своего легкомыслия.
...Рокэ вернулся в столицу с запахом тёплого нежного ветра, пропитавшего кожу, волосы, и зацветающим бутоном морской розы в петлице мундира — а Оллария горела.
В камине тлели яблоневые поленья, Рокэ с удовольствием потянул носом. Оруженосец привычно подал ему вина. Трое серых монашков стояли у стены, один был выгнут подобно вопросительному знаку, покрыт лихорадочными пятнами, второй нервно облизывал губы, а третий полностью ушёл в тень своего клобука, только благостно перебирал чётки красивыми узкими пальцами.
Пахло кровью, «Кровью» и, наконец-то, сладким шадди.
— Сначала спать, потом — всё остальное, — распорядился Рокэ. — Святые отцы, будьте так любезны освободить себя от моего присутствия, моего оруженосца забирайте с собой, только не слишком далеко.
Хуан подал шадди, острый перец и кувшин с карамелью, ловко пристроив поднос на хитроумно выложенную книжную башенку рядом с хозяйским креслом (книги доходили до самого потолока стукко, у Рокэ никак не доходили руки, а оруженосец всё время притворялся, что забыл о поручении).
— Долго?
— До вечера. Потом работа, — отозвался Рокэ. Оруженосец задержался в дверях, следил за ним через комнаты, притворяясь, что не следит — и разве Рокэ не делал то же самое?
— Поздравляю с победой, монсеньор.
Но Рокэ это вполне могло только присниться.
***
Сонно змеился Данар, перечёркнутый диагоналями света, но свет был не привычный, а тускло багровый, неравномерно пульсирующий, подчинённый собственному такту сообразно с порывами свежего ветра. Пламя то разрасталось, как опухоль в теле города, то сжималось; огненный кот, припавший перед прыжком. Чересполосица гомона простреливалась редким мушкетоном и дисгармоничным церковном звоном, словно целились именно в колокол. Каштаны росли, пробивая корнями мостовую, вздыбленную тут волноподобно, будто кошачий хребет. Дом Ариго горел.
Рокэ стиснул зубы.
— Ваше Преподобие, прошу за мной!
Чёрные глазки Авнира блестели — начальная, тихая ярость бедламита, запертая в тюрьме черепной коробки.
— Будь посему, — глухо сказал он. Рокэ встряхнулся, как пёс, смаргивая с лица воду, фыркнул и непочтительно поторопил будущего мученика в спину.
На первом этаже пламя ещё не разгорелось толком, тянуло дымом, было тепло, но терпимо. Авнир замешкался. Шагать прямо в Закат тяжёло даже для истинно верующиего, Рокэ пришлось помочь: жилистая шея щёлкнула под пальцами, и мертвец осел у лестницы.
Сзади потрясённо охнули.
Рокэ прищурился сквозь дым, выругался вполголоса, запнувшись о то ли стул, то ли о золотое кресло — Ариго любили такую мебель, чем богаче и «царственнее», тем лучше. Компенсировать, что ли, пытались... Дым не исчезал, становясь гуще, несмотря на проклятие. Рокэ нащупал кариатиду с обнажённой грудью (хотя обнажённая грудь и «Ги Ариго» в его сознании не вполне вязались) и заморгал. Конечно. Его оруженосец, невесть как пробравшийся внутрь, смотрел на труп Авнира и прижимал ко рту ладонь.
— Вы...вы его...
— Кошки подери, я же приказал вам ждать на улице! Плач и обвинения во всех смертных грехах — позже. Поняли? Либо идёте со мной, либо я оставляю вас тут, горите пламенем с этим святошей.
— Я х-хотел спасти…
Отчего-то Рокэ разозлился так, что кровь к щекам бросилась: захотелось закатить оруженосцу пощёчину, чтобы побыстрее пришёл в себя, но тот уже взял себя в руки, только посматривал угрюмо.
— Я с вами.
— Вот и отлично, — еще больше рассердился Рокэ. — Идите за мной и не отставайте!
Широкие мраморные пролёты, белеющие плешивые пятна на дорогих ореховых панелях — там, где раньше висели картины, — Рокэ провёл пальцами по выгоревшим обоям с вытесненными гвоздиками. Сквозь хрупкие от жара свинцовые переплёты проникал слабый свет и гомон толпы. За спиной закашлял оруженосец, надсадно, хрипло, слава всем честным святым, близко — Рокэ вспомнил про грудную хворь, недавний тиф — и сжал зубы. Потом. Потом он разберётся с этим дураком, который, будто щенок, лез в пекло, дым и смерть; вечно путался под ногами. Сейчас надо думать о другом.
Рокэ выпустил ворона, который заметался, исступлённо каркая, и вылетел в окно, швырнул клетку и наконец занялся делом — поворошил бумаги на столе, проверил исходящую нишу — ничего, ничего, пусто, пусто, ах, Ариго, жадная тварь, выгреб всё подчистую…
Удар. Рокэ обернулся — оруженосец лежал без сознания, ухитрившись задеть массивный книжный стеллаж, пусто накренившийся в сторону — Ариго увёз и книги, хотя в жизни не открыл ни одну, Рокэ знал об этом достаточно; даже драгоценные пластины выдрал из дверей, судя по светлым сиротливым полосам в тёмном лаке… И оставил на разграбление целый город.
Рокэ потёр виски, и вдруг медленно, медленно к его ногам спланировали несколько листов бумаги — наверное, забыли когда-то на полке вместе с государственными бумагами, да так и оставили второпях. Рокэ подобрал бумаги, бережно перешагнув через оруженосца, проверив пульс — быстрый, неглубокий; и зашёлся в торжествующем кашле.
Красивый брат Катарины — разумеется, красивый, очень красивый, иначе какой был бы в нём смысл, совершил замечательную глупость. Конечно, без этих забытых голых листков Рокэ бы всё равно провернул то, что задумал, но милый Ги чрезвычайно облегчил ему работу. Матовая бумага с водяными знаками леопарда, как его представляли давным-давно — неуклюжей, впрям смотрящей двуглазой собакой, повернувшей рыкающую пасть, однако, непостижимо в профиль. Пустые листы, на которых Рокэ может написать то, что нужно — чтобы медленно и с удовольствием избавиться от этих мерзавцев. Всё-таки от оруженосца был толк.
— Вставайте, ну же, — мягко прошептал Рокэ ему на ухо, вздохнул — времени не было совсем. Парадная лестница горела, он чувствовал, остался только вход для прислуги, спаси Создатель, надеюсь, его не заколотили. Он взвалил оруженосца на плечо, — как ни силён был, но надорский медведь скоро, пожалуй, и отца своего догонит по размерам — оруженосец хрипло дышал ему в ухо и слабо перебирал ногами, пытался идти сам.
Дымно. Рокэ остановился и прижал оруженосца к стене. Тот бессильно запрокинул голову и устало заморгал.
— Опуститесь на пол, — сказал Рокэ и в раздражении отвернулся. Где же выход... Каркнул освобождённый ворон. Потом ещё раз, и ещё, когти заскребли по черепице, потом острый клюв ударил по стеклу — значит, вот она, в двух шагах от них — оруженосец устало протянул руку. Рокэ рывком поднял его и не удержался: взъерошил ему волосы.
Всё-таки выбрались.
беты не было )
Мальчик во мгле
пейринг: Рокэ/Ричард, упоминается канонный гет
жанр: драма, романс
рейтинг: pg-13
предупреждения: черновик, юст, ООС, самая незаметная в мире соулмейт!ау; перелом шеи у третьестепенного персонажа, намеренное использование заместительных синонимов; таймлайн событий немного изменен. название из Пика.
10313
мир доброту пытается навязать.
и смешно, и невыносимо.
свет от тебя мозолил бы мне глаза,
не тянись я к нему так сильно.
Отплыли самым ранним утром. Мир ещё не проснулся, тёмный, тихий и жаркий, будто находились они в южных водах, но где именно…
— Не зевай, Рокэ, — весело окликнули его.
Рокэ послушно встрепенулся.
Плотный воздух можно было резать ножом, дышать приходилось почти с усилием. Облизывали губы — Рокэ со страхом, Карлос с предвкушением. Шлюп шёл уверенно, оставив далеко позади одинокий маяк. Фосфоресцирующий в предрассветном мраке, тот был похож на огромный глаз, смотрящий в спину; изогнутый, изломанный ветром, как старый, умирающий хищник, сидящий в безнадёжной засаде. Рокэ повёл плечами.
— Откуда мы вышли… Всё там выглядит заброшенным. Там кто-нибудь живёт? — спросил Рокэ, описав ладонью широкий полукруг. Пальцы закололо от ветра.
— Больше там никого нет, — нахмурился Карлос. Улыбка исчезла с его лица, как будто Рокэ задал вопрос, который не стоило задавать — или ответ на который прекрасно знал. Карлос отвернулся. В рыбацком свитере крупной вязки, в алом шарфе, который когда-то давно связала ему Инес, он был похож на лунатика, одевавшегося в темноте или в трансе. Не похоже на всегда щеголеватого брата.
Рокэ прикусил губу.
— Огни горели, когда мы отчалили от берега?..
Карлос не ответил.
Рокэ ещё раз бросил взгляд на зловещий силуэт маяка. Ветер швырнул прядь его же волос в глаза, и Рокэ отвернулся. Но болезненный молочный свет сиял под веками, отпечатком, недобрым предзнаменованием. Море — сплошная упругая вода, лениво поблескивающая, даже не пенилась. Их легко покачивало, словно море поводило плечами, примериваясь, разломить судёнышко сейчас или ещё поиграть?
— Куда мы плывём? Откуда мы плывём? — неуверенно спросил Рокэ.
Карлос обернулся, и на смуглом весёлом лице сверкнули белоснежные зубы
— Мы....
От неожиданного грохота Рокэ молниеносно схватил пистолет, спрятанный за столбиком кровати — он спал чутко, но почему-то сегодня... Незнакомый голос сдавленно выругался.
Ах да, его недавнее приобретение. Юный Окделл, как видно, отлежался, и теперь принялся громить его дом. Рокэ проводил взглядом разбитые чашки и блюдо персиков, размазанных по полу. Перевязанная рука оруженосца подрагивала.
— Каких кошек вы забыли у меня в спальне, когда вам полагается лежать у себя и героически баюкать свою страшную рану? — Рокэ отпустил пистолет и со вкусом зевнул.
— Не хочу быть вам должным... — замялся оруженосец и мрачно добавил. — То есть, ещё больше, чем есть. Я принёс завтрак.
— Минуй нас пуще всех... — Рокэ откинулся на подушки.
Раннее утро, ещё не взошло солнце. Обычно Рокэ в это время уже вставал, обливался ледяной водой, споро чистил зубы и просматривал ещё горячие от чугунного утюга газеты — но вчера он до глубокой ночи глумился над Килеаном у Капуль-Гизайлей, и вернулся только несколько часов назад. Оставить в покое несчастного мерзавца, который с каждым прикупом наливался свекольной краснотой, не было никаких сил. Если бы Килеан получил удар, а Рокэ не было бы рядом, он бы ни за что себе не простил: пропустить такое зрелище!
Из приоткрытых окон издевательски пахло дождём. В простынях Рокэ нащупал горлышко забытой бутылки, увы, безнадёжно пустой, пахнущей забродившей вишней. Призрак тёплого послевкусия ещё сластил губы, но утро было уже безнадёжно испорчено.
Оруженосец втянул голову в плечи — чёрно-синий колет, который Рокэ заказал за несколько месяцев до дня Святого Фабиана, был ему безнадёжно мал, дорогая ткань трещала при каждом неловком движении. Надо же, тощая надорская мышь взрастила вполне здоровое дитятко.
— Вы ещё не оправились от заражения, а уже портите мне жизнь. Это великий талант, герцог.
Тот забавно насупился, что-то буркнул вполголоса. Акцент плотный: его талиг походил скорее на какой-то горный диалект, впрочем, вполне гармонично дополняющий образ необразованного и диковатого провинциала. Наброшенный красный шарф довершал убогое зрелище и напомнил о чём-то важном, хотя и безнадёжно забытом, поэтому Рокэ спросил резче, чем следовало
— Зачем вы напялили на себя эти обноски? У вас не топят?
— Я не знал, где взять уголь. Если вы забыли, я провёл здесь всего три дня, два из которых лежал в бреду.
— Решив отомстить за своё спасение, вы мстительно разбили мой алатский хрусталь. Похвально.
Выразительная мимика выдавала возраст: он был молод, слишком молод. И выглядел так, как будто выдержал неравный бой с противником, не имея другого оружия, кроме собственной неуклюжести. Рокэ поудобнее устроился на подушках, подобрал с пола алое яблоко с подбитым сочным бочком и продолжил изучать приобретение.
Бледное лицо чистокровного талигойца, даже чересчур бледное, чуть опухшее со сна; бесцветные глаза и пятнистый румянец злости и смущения — единственный яркий акцент во всём непритязательном облике. Серые дрожащие губы, столь же полные жизни и цвета, как сухие стигматы. Ещё и обмётанные лихорадкой.
Да уж.
Рокэ потянулся.
— Раз уж вы перебороли свою совиную привычку спать до полудня, идите в столовую. Я, пожалуй, сыт, но таскать вас после болезни, ещё и лишённого волшебных блинчиков Кончиты, — истинно грех. Где-то в Книге Ожидания этому посвящена целая глава.
Оруженосец выразительно пожал плечами, но на богохульство смолчал — не так глуп, как могло показаться в начале. Хотя не стоит давать ему фору — северяне были печально известны не только своей набожностью.
— Вы читали Дидериха, — сказал Рокэ.
— Разумеется.
— Это был не вопрос, — махнул рукой Рокэ и задумался.
Оруженосцу молчание было внове. Он неохотно поёрзал на краешке кресла и отпил баснословно дорогого аэ, будто это был яд. Рокэ прикусил губу изнутри, чтобы не рассмеяться.
— Поведайте же: вы у нас поэт? Каждому шестнадцатилетнему юнцу положено писать стихи.
— Я не знаю, — оруженосец вскинул на него глаза, и то ли дело в освещении, то ли прав был Хуан: серые глаза действительно хороши, особенно опушённые такими длинными ресницами, — никакой невыразительности, как Рокэ показалось вначале.
— Как так не знаете?
— Я не пробовал…
Ещё один глоток, ещё одна гримаска.
— Может, вам следует попробовать. Вы молоды, скоро будете влюблены, стихи — это прекрасная отдушина.
Серый взгляд скользнул по Рокэ — по запястьям, углу рта. Словно искал что-то — искал ответ на загадку, которую для оруженосца представлял Рокэ, но безуспешно… Наконец, оруженосец завозился, неуклюже поставил бокал и вытащил небольшую книгу в кожаном переплёте.
— Я немного рисую, — сказал он мрачно, словно Рокэ вынудил его признаться под пыткой, и протянул Рокэ не книгу — тетрадь, очевидно.
Рокэ погладил обложку, ещё тёплую от соприкосновения с телом, там, где оруженосец таскал её — неужели на груди, как письмо от прекрасной дамы? Мальчишка, какой же мальчишка. Посмеиваясь, он раскрыл обложку, небрежно прижав ногтем плотные листы и замер. Улыбка замерла вместе с ним, странная, неуместная. Глаза непроизвольно распахнулись от изумления.
Первая страница — неловко смятый угол, словно тетрадь торопливо захлопнули при чьём-то нежелательном появлении. В размазанных, неловких следах подушечек пальцев, в дешёвом угольном карандаше выступала изящная голова девушки, коронованная солнечным светом. Ангельское лицо, угадывающийся чистый взгляд в небрежных мастерских штрихах, спокойный, наполненный экстазом молитвы — или смерти. Быстро положенные, глубокие, вязкие тени, и оазис абсолютного света на плохой бумаге, будто нитка жемчуга, найденная среди нищенских обносков. Всего лишь торопливый рисунок мальчика, почти ребёнка… Но с внезапной абсурдной ревностью Рокэ понял, что поэзии воплощено нём больше, чем во всех трудах Веннена, которые тот написал за всю свою жизнь.
— Кто это? — сухим, хриплым голосом спросил Рокэ, прокашлялся. Отвёл взгляд, словно рукотворное сияние резало глаза.
— Мама, — сказал оруженосец неловко и торопливо забрал тетрадь из открытых ладоней Рокэ, где она трепетала страницами, будто дышала; прижал к себе.
— Я пойду, эр Рокэ. Вы берите… Если хотите посмотреть. Берите, — он отвернул лицо, залитое алым каминным светом и торопливо вышел. Рокэ перевёл взгляд в пламя. И рассмеялся, чисто и звонко — вот он, Первый Маршал, сидел и высокомерно смотрел на оруженосца, который, оказывается, гораздо талантливее, чем Рокэ мог бы даже мечтать — быть в его возрасте. И ведь даже не успел спросить, кто научил мальчишку рисовать, кто надоумил его взять в руки кисть — точнее, мелок. Рокэ потянулся за бокалом и обнаружил, что кончики пальцев словно обмакнуты в ночной мрак за окном. Чёрная пастель мягко ласкала кожу, пахла как чистый огонь. Долгая летняя ночь.
— Что это?
Оруженосец разглядывал чёрно-синий свёрток.
— Вы так вздыхали, что не попали на ярмарку в Мерции, что я велел принести что-нибудь сюда. Пожалуй, этот чепрак будет хорошо смотреться на Соне — это полусестра Моро, умна словно гуигнгнм. Истинная мориска, вы её видели. Послушна и весьма недурно выезжена. Я не Эпинэ, но толк в лошадях знаю.
Оруженосец, кажется, понял, что Рокэ расхваливал лошадь лишь для того, чтобы у него не было нужды вымученно благодарить. И улыбнулся.
— Эр Рокэ. Спасибо, — искренне, кажется. — Она прекрасна.
— Идите, юноша, развлекайтесь, — сказал Рокэ, не поднимая головы. — У меня много работы.
Как-то они постепенно прижились: Рокэ действительно много работал, а оруженосец отчего-то почти не мешал, вёл себя довольно тихо. Рокэ знал, что младший Колиньяр провоцировал его, но оруженосец только некуртуазно дал ему в нос, даже не вызвал на дуэль. Рука у оруженосца была тяжёлая, и кривоносый Эстебан с кислым лицом не раз поднимал Рокэ настроение, стоило увидеть его во дворце.
В основном оруженосец делал вид, что изучает учебники, а сам рисовал, словно умирающий от жажды дорвался до чистого источника. Сбежал из холодного дома, где на такое увлечение наверняка смотрели косо… Он рисовал. И как он рисовал.
Он рисовал Катарину, он рисовал бродяжку с соседней улицы, он рисовал нанятого ему учителя, старого гоганна, который ставил ему руку и преподавал перспективу; он рисовал Рокэ, он рисовал себя, он рисовал сестру, купы деревьев, взлетающих с порывом грозового ветра птиц, подгнившие тыквы и свежие, заволоченные утренней дымкой сливы. Он рисовал Рокэ. Рокэ как ребёнка, Рокэ как женщину, Рокэ как Парсифаля, Рокэ как Сару и себя как Святого Джона, чью голову на блюде с поклоном вручили ей после танца, покорившего её отца... Себя как Сару и Рокэ как Джона, себя как Короля-рыбака, себя как смерть, себя как ребёнка, себя как женщину, себя и не себя. Их обоих, как близнецов, как Лита и Анэма. Как героев всех мифов, известных Рокэ и неизвестных ему. Как аллегорию всего существующего, от ненависти до невинности.
Он не прятал рисунки, он даже не обращал внимания на них, небрежно скатывал законченные листы и бросал где придётся.
Однажды Рокэ показал его тетрадь скучающему Марселю. Он просмотрел всю, от начала и до конца. Потом взглянул на Рокэ, молча выпил и начал просматривать снова, уже медленнее. Рокэ сидел по-кагетски, скрестив ноги, варил глинтвейн прямо в кабинете, разминал в пальцах гвоздику, которая унимала головную боль, поглядывал на Марселя почти с любопытством и неожиданным самодовольством — безусловно, неожиданный талант оруженосца ему льстил.
Марсель раскрыл тетрадь на середине и замер.
Это была одна из лучших работ. Светловолосый, грузный молодой человек, сидевший в тюремной камере, мало походил на Рокэ, — но и был им в то же самое время. Закрытые глаза, усталый разворот головы, болезнь, иссушающее когда-то могучее тело, горечь, которой не было выхода. Марсель взглянул на Рокэ, и тот неохотно пояснил:
— Он знает в Багерлее каждую камеру — честное слово, он проводит там больше, чем некоторые узники. Говорит, перед смертью у них совершенно другие лица.
— Он рисует так, будто забирает на бумагу их души, — негромко произнёс Марсель.
— Он не сможет забрать мою душу, — Рокэ тускло улыбается. — Даже если очень захочет.
Марсель рассмеялся: он, отъявленный лжец, видел чужую ложь так же хорошо, как вы видите —
Пять солнц горели в небе. Распятые туманными рыцарскими мечами, они проливали багровый свет на Олларию. Оруженосец в ужасе и восторге смотрел вверх — ликование новизны боролось в нём со страхом, и Рокэ вдруг стало очень важно понять, что победит — победил восторг. Даже лицо расплылось в восхищённой улыбке. Происходящее было беззвучным. Пока солнца не погасли, в толпе, кажется, даже не дышали. В конвульсиях, истерически пульсируя, на небе скончалось сначала одно, потом второе солнце, умирающая пятиголовая гидра. Небо блеснуло в водах Данара и милосердно заволоклось себя облаком.
Оруженосец потряс головой
— Вы видели? Эр Рокэ!..
— Не вы ли говорили мне что-то про Флавионовы явления? И такое изумление…
— Я хочу это нарисовать, — оруженосец в волнении вцепился в его рукав. — Прямо сейчас, эр Рокэ!
Оруженосец рисовал с уверенностью заскучавшего мастера, набившего руку на одних и тех же тысячах набросков — с той лишь разницей, что рисовал он сразу набело, и в последнее время исключительно собственные романтические фантазии вроде надорских коров с лицами благородных южанок. На сильных руках, освобождённых от гнета закатанной до локтей рубахи в порыве художественного рвения, золотился мягкий русый пушок. Ногти были светлы от яблочного сока, а костяшки черны от пастели, словно попеременно он обмакивал ладони в солнце и тень.
— Ну как вам? — оруженосец самодовольно светился. Из раскрытых окон пахло летом, и лошади счастливо всхрапывали в стойле.
Рокэ подпер подбородок кулаком.
— Это что, Арамона?
Оруженосец обиделся и повыше поднял массивный холст.
— Это ваша Октавия. Думал сделать вам приятно…
— Если бы это увидел Дорак, не миновать вам колодок за ересь. Писали не вы, а ваша юность и дурные решения. И как насчёт заняться делами?
— Вы говорили, у меня нет никаких дел.
— Я передумал. Собирайтесь, мы едем во дворец.
— Вы веселы, как Иов, — страдальчески сказали за холстом. — А я всего лишь хотел поблагодарить вас за Шроссе… Эта дрянь даже на Айри начала посматривать! Ненавижу! — разъярился, но тут же взял себя в руки. — Спасибо вам.
— Я ничего не сделал, юноша. Начальство полковника оценило его пыл, в Гаунау такой талант пригодится больше.
Картина затряслась. Послышался смешок, который оруженосец постарался скрыть кашлем — никто бы не заметил этого тихого фырканья, если бы не прислушивался. Рокэ почему-то прислушивался. Так же, как и оруженосец прислушивался к нему. Странное дело.
— Я перерисую её заново. Всё идёт от ошибок, — авторитетно и важно сказали за картиной. — Без ошибок кем бы мы были? Хотя вряд ли Рихтер говорил так же…
— Вы считаете Рихтера великим? — Рокэ сцепил под подбородком кончики пальцев. — Ради Создателя, опустите уже этот кошмар. Не желаю видеть Арамону у себя в особняке.
Оруженосец не обратил внимания на ремарку.
— Конечно. А вы разве не считаете так же? Он гений.
— Кто вам сказал? — лениво переспросил Рокэ. — Вас в детстве должны были подвести к его картинам и сказать, «Рихтер велик». И ведь я уверен, ребёнку был бы милее забавный примитивизм Османи или гротескная анатомичность Бюссэ. А не безупречное подобие жизни Рихтера — чем точнее, тем ужаснее.
— Монсеньор, я разозлил вас?
— Всего лишь не более обычного. Вы вызываете у меня искреннюю злость с момента первого своего появления, — честно признался Рокэ. — Ещё когда стояли на площади, сжимали кинжал — я знал, что вы захотите убить меня, и я был разочарован тем, что вы не попытались.
— Вы не понимаете, эр Рокэ, — безмятежно сказал оруженосец. — Я не мог убить вас. И никогда не смогу.
Приём был крупным — больше, чем обычно бывало в Малой зале, где слишком тесно от платьев, чужих эго, запаха воска и пота — кто-то то и дело ухитрялся пожимать ему локоть, поздравляя с превосходной кампанией, «заодно избавились и от бириссцев, наглые дикари, браво, Алва!» Тут ходил и Рафиано, который был нужен Рокэ, но так как эсктерриор обладал чрезвычайно малым ростом, высмотреть его в толпе не получалось.
Как и оруженосца.
Разумеется, на всех мероприятиях он ходил за Рокэ словно привязанный. Настырный хвостик. Зазевавшись, наступал ему на пятки, — и вот, милое сердцу неожиданное одиночество.
— Прелестный струнный квартет, говорят, выписали из Алата специально для приёма. Надеюсь задержать их в столице, моя дочь, сударь, вы конечно помните Эрнестину, ей исполнилось двадцать лет, и мы бы так хотели...
Рокэ слушал вполуха, рыскал взглядом — конечно, вот он. Окружён стайкой придворных дам, ярких и безвкусных; южные птички с подрезанными крыльями. Стоял пугливо, застенчиво, как оленёнок перед своим первым (и последним) охотником, доверчиво обнюхивал чёрное дуло ружья, — сын Эгмонта, как ни странно, шумных компаний не любил, предпочитая гулять по городу в обществе приятеля или рисовать. Однако стоило кому-то из дам пошутить, как оруженосец встрепенулся и негромко, музыкально рассмеялся.
— Вот вы где! — эхо от его голоса пошло по балкону, где Рокэ, зажмурившись, вдыхал запах остывающего вечернего города, влажного после дождя. Было тепло, действительно недурная музыка ворвалась в открытые двери вместе со смехом оруженосца, звоном бокалов, весёлым монологом — пожалуй, вечер действительно удался.
— Вот я, — негромко сказал Рокэ, изучая лицо оруженосца — винно-красный рот, румянец, слишком отросшие волосы; изучал его лицо, будто оно было готово выдать какую-то тайну. Не обычные страх, горечь, вдохновение, восхищение — но нечто состоящее из них всех и из чего-то нового в равной мере.
— Когда-то я говорил, что научу вас улыбаться, помните, после вечера у прекрасной Марианны? Похоже, вы освоили это искусство и без моей помощи.
— Нет, эр Рокэ. С вашей, — туманно ответил оруженосец. — Кстати, вы говорили задержать графа. Жестоко с вашей стороны: басни у него, по всей видимости, не кончаются.
— Первое впечатление ошибочно. Он даже забыл о финансах Талига больше, чем кто-либо в Талиге вообще знал.
Оруженосец хихикнул, привалился к балюстраде, прикоснувшись тёплым плечом к его.
В распахнутых дверях виднелись танцующие пары… Одинокая фигурка в цветах Рокслея посмотрела на Рокэ и прочла в его лице что-то, отчего дёрнула плечиком и отвернулась.
В этом крыле полы были не каменные, но красные, выложенные из сердцевины ароматного кедра, — Рокэ следил, как растворяется такой же красный свет над терракотовой черепицей, словно над синекдохальным горным массивом, разминал в пальцах горячую каплю воска. Оруженосец рисовал. В такой ранний час в приёмной было пусто — разве что пара гвардейцев мёртвыми изваяниями торчали у дверей.
Катарина заставляла их ждать, и Рокэ это надоело.
— Пожалуй, придётся навязаться даме без стука, — он критически оглядел белую занавесь, отделявшую приёмную от будуара, и пожал плечами.
Оруженосец посмотрел на него неодобрительно — и так же неодобрительно поприветствовала его Катарина, которая словно ждала его слов, чтобы явить себя миру. Она была в утреннем платье цвета изабеллы, лёгком, оголяющим белые руки, не знающие солнца, волосы собраны, умытое ненакрашенное личико нахмурено. Запахло лавандовой водой и ароматом горячего шоколада — оруженосец за спиной, проспавший завтрак, тихо вздохнул.
— Заходите, Рокэ. Я не ждала вас так рано…
Рокэ жизнерадостно приложился к ручке и по-хозяйски прошёл в будуар. Мягко упавшее полотно отсекло вдох фраппированного оруженосца, задетого таким непочтением к Талигойской розочке.
— Юноша, — негромко позвал Рокэ, любуясь нежной женской фигурой. — На сегодня можете быть свободны.
Катарина аккуратно высвобождала длинные волосы от шпилек, зная, как приподнятые руки натягивают ткань и чётче обрисовывают все достоинства (и недостатки, но об этом Рокэ решил сегодня промолчать). Мраморная грудь в баюкающих плоть кружевах — даже роды не смогли испортить её фигуру девочки-подростка, едва входящей в рост. Некоторых эта невинность возбуждала, Рокэ находил её пошлой, потому губительной для всего безупречного в ином королевского облика.
Безвкусная кровать, скорее помпезное ложе в псевдогальтарском стиле, раскинув когтистые лапы, ждало их обоих. Он отвёл взгляд.
— У нас есть несколько минут, — озабоченно сказала она. — А потом я как бы удивлюсь…
— Прекрасной алой ройе… — подхватил Рокэ и улыбнулся. — Ты знаешь, как тяжело было достать именно красную?
— Ты должен меня ценить, — отрезала Катарина и стянула корсет, с наслаждением вдохнула полной грудью. — В этом и смысл.
Сидя на кровати, Рокэ стягивал сапоги.
— Дай мне что-нибудь взамен. Что планирует благородная партия?
— Ничего, с чем бы ты не справился, Рокэ.
— Меньше разочарования в голосе, моя дорогая.
— Твои волосы роскошно смотрятся на белом шёлке, — мечтательно сказала она и уселась на него верхом, мотнула густой пепельной гривой и лукаво улыбнулась.
На спине, под худенькой лопаткой, у неё было несколько розоватых прыщиков, которые она безуспешно пыталась припудрить и вертелась, как девчонка, раздражённо пыхтя: такой она бывала очень редко и только тогда, когда Рокэ делал вид, что дремлет — пожалуй, он и с ней занимался любовью лишь из-за этих редких мгновений естественности, всплеска её бурной натуры, запертой в клетке, слишком маленькой ей. Точно его оруженосец.
Рокэ перекатился в солнечное пятно, дрожащее на измятой постели.
В отличие от породистых Окделлов, черты Катарины Ариго особой аристократичностью не дышали: матовое лицо сердечком, лицо хорошенькой белошвейки, а не королевы, вздёрнутый носик и белесые ресницы, которые ей приходилось чернить. Никакого значения для Рокэ это бы не имело, не придавай сама Катарина своему надуманному недостатку столько значений.
— Весьма хорош собой. Эти чуть запёкшиеся губы, лихорадочный блеск глаз — ах, юность, — Катарина, кажется, тоже думала об оруженосце, мечтательно потягиваясь. — Спасибо, Рокэ. Не то чтобы ты был лучшим клинком Талига…
— Из нас двоих весь Талиг опробовала только ты, и я смиренно покоряюсь твоей оценке.
— Мерзавец, — она хлопнула его по руке. — Помоги мне с застёжками....
Катари — помятая райская птичка — торопливо заколола волосы, прошлась пуховкой по щекам.
— Бледность тебе не идёт.
Она задумчиво кивнула и взялась за кармин.
— Ты уже спал с ним?
— Это не твоё дело, — Рокэ поправил выбившийся локон и поцеловал ее в горячий завиток над ухом, сглаживая грубость.
Пару раз оруженосец действительно засыпал, пока Рокэ наигрывал на гитаре тоскливые кэналлийские колыбельные. Или падал носом в «Полемику» Аврелия Колиньярского, когда Рокэ за соседним столом в библиотеке работал над «Эдиктом о веротерпимости» для Дорака. Иногда оруженосец говорил во сне, дёргался, и недовольно хмурился, и страницы шевелились от его тихого размеренного дыхания, и наблюдать за ним было поинтереснее многих вещей…
Но Катари об этом знать необязательно.
К паузе он привоскупил немного высокомерия. Катарина понимала такие вещи с полуслова, — вот и сейчас дёрнулось плечико, в золотистый пучок кровожадно вонзилась шпилька с сапфиром. Катарина осмотрительно улыбнулась и рассказала о последней выходке её беспутного братца.
Рокэ слушал без интереса.
Разумеется, оруженосец ждал его снаружи. Сидел, опустив голову, переплетя бледные дрожащие пальцы на остром колене, не моргая, следил за цветением роз на гобелене напротив. Рокэ он не сказал ни слова, даже не обернулся, чтобы насытиться распаренной шейкой Катарины в вырезе жёлтого платья. Впрочем, она его и не провожала. В их еженедельных встречах было больше расчёта и меньше страсти, чем в надоедливых casus belli Гайифы.
Ужин прошёл в молчании. Оруженосец наблюдал за тушёным кроликом с таким вниманием, как будто тот вот-вот обещал дать дёру. Рокэ отложил салфетку, побарабанил пальцами по столу.
— Юноша, я написал письмо. Раз вы не голодны, может быть, отвезёте его по адресу?
Рокэ неожиданно очень захотелось, чтобы он отказался.
— Конечно, эр Рокэ. Кому? — оруженосец с готовностью подскочил.
— Баронессе Капуль-Гизайль.
Мгновенная заминка.
— Разумеется, монсеньор. Эр Рокэ…
Над верхней губой поблескивала испарина, волосы пристали ко лбу, потемнели, завились. Выглядел оруженосец как религиозный фанатик, которого вот-вот поведут на костёр. Рокэ было засомневался, стоит ли, но оруженосец стоял покойно. Смотрел на него, распахнув глаза и ждал от Рокэ чего-то: очередной жертвы, быть может. Жертвы, на которую Рокэ был не готов.
— Эр Рокэ, — набрав воздуха, умоляюще повторил оруженосец. Пытался сказать что-то, что не мог выразить на талиг.
Рокэ вложил горячий от собственной хватки конверт в безвольную ладонь и сомкнул свои пальцы поверх чужих, припорошенных чёрным пастельным прахом. Прикосновение было его инициативой — и всё-таки полностью застало его врасплох: глаза сузились. Оруженосец лишь секундой позже перевёл взгляд на измятый конверт, отреагировал куда как более бурно, по своим меркам: вздрогнул, будто принял киркореллу, а не приглашение в дом самой желанной женщины в Олларии. Сжатый от волнения в узкую красную линию рот обмяк. Оруженосец коротко поклонился и исчез.
Окно запотело до молочно-синего. За откинутой портьерой — зелёное вечернее небо с тавром месяца, древний дуб, вздрагивающий под порывами невидимого ветра, оруженосец. Вот он пришпорил Сону, словно взгляд Рокэ толкнул его в спину. Тень его дрогнула, изогнулась волной на пустой дороге и истаяла.
Рокэ представил его, спящего в изгибе тёплого плеча, укрытого от утра благоуханной завесой чёрных волос, и безрадостно отпил вина. Замер. Хуан, как недобрая весть, возник за плечом.
— Где дор Рикардо?
— Отправил его к Марианне.
Хуан аккуратно наполнил бокал Рокэ и только после этого позволил себе спросить, чуть приподняв бровь — высшая степень удивления, доступная его невыразительному лицу.
— Но зачем?
— Чтобы мальчишка лишился, наконец, девственности, и сбавил любовный пыл. Иначе снимет себе шлюху из Старого города, и потом только и бегать, что лечиться спринцеваниями. Хотя, может, это и не такая плохая идея. Пусть оседлают Моро.
Прочь от респектабельной пасторали сытого квартала — в самые зловонные трущобы Нижнего города, где луна силилась пробиться сквозь ряды бельевых верёвок, склонившихся друг к другу скособоченных крыш, угрюмых разросшихся буков. В публичном доме, куда частенько знать приходила, когда не хотелось телес Марианны или её чистеньких подружек, зарабатывающих на булавки и драгоценные пустячки втайне от мужей. Прекрасные от выпивки женщины в тафте и перьях, безвкусных аляповатых побрякушках целовали его губы, оставляя за собой алые отпечатки и хриплый смех. Сирены сифилиса, как окрестил их Эмиль, блестя глазами, когда Рокэ только привёл его сюда, не поддавайся их чарам.
Рокэ следил, как наливали абсент — эту новинку привезли из Гайифы, и как всё, находящееся на грани запрета, он пользовался популярностью. Щедрый поток залил осколок сахара, зажатый в серебряных щипцах, и пролился в золотистый бокал, как бледно-зелёная морская пена. Слова и реплики сновали в разуме, будто муравьи, толкались в виски. Может, абсент… Полынь, лакрица, сладость, — с каждый глотком голова становилась легче, словно мягкий и свежий морской ветер пригладил волосы, как нежное дыхание.
Рокэ со злорадным омерзением изучал себя словно со стороны — бездумно рыщущие в синеве зрачки, вялые расслабленные губы, нервически стиснутые пальцы. Вино его не брало, а абсент — в самый раз, разве что до сакотты Рокэ не опускался. Всё лишь вопрос времени, — «не мыслю, стало быть, существую». Интересно, что сказала бы Катари, если бы увидела его в этой грязной забегаловке? А оруженосец? Захлопотал бы, как наседка... Воспоминание пронеслось кометой на внутренней стороне век, оставило после себя неясные сполохи, отозвавшиеся привычной мигренью. Рокэ медленно вытащил из бархатных ножен квилон и столь же привычно, будто правил бритву, разрезал подушечку большого пальца до самой мякоти.
Какой бы опасный оборот ни грозились принять его опьяневшие мысли, Рокэ остановил их, сладил с собой, как ладят со слишком норовистым линарцем, хлыстом и болью, как и всегда. Пожалуй, на сегодня ему хватит.
Оллария в предутреннюю пору была самым мёртвым городом, который вы когда-либо видели, и самым неподвижным. Неземная тишина, ни собак, ни детей, ни ранних торговцев, ни фонарщиков, только шаги Рокэ по чистой брусчатке и мягкое раздробленное эхо. Давным-давно укрощённый каналом дикий Данар сонно плескался под мостом, затянутым туманом. Слабый свет освещал город, будто проникал сквозь далёкое зеркало, и на мгновение Рокэ показалось, что он перешёл ночь человеческую и давно идёт по чужому городу-двойнику на другой далёкой бусине, где солнце взято в заложники, а его оруженосец навсегда останется спать в постели надушенной незнакомки.
Измаранный помадой воротник рубахи покалывал кожу. Опьянение спадало. Рокэ шёл по пустым улицам, не глядя до знакомые до набитой оскомины плиты дорог, наступал на хвост предрассветным сумеркам. Вымерзший за ночь город ещё не отошёл от ночного — трупного, предательски скользнуло в голове, — окоченения. Расстроенные ряды облаков замерли над Ружским дворцом. Молчание мира не смог поколебать даже далёкий скрип тележного колеса.
Звуки приречных рынков плескались в воздухе. Сквозь мёртвые, скукоженные переулки и тупички дорога привела его к жизни, впрочем, как и всегда. Размноженный мокрой черепицей рассвет мстительно хлестнул его по глазам, когда Рокэ уже вернулся.
— Вот вы где.
— Вот я, — отозвался Рокэ.
Они столкнулись на лестнице. Рокэ поднимался в кабинет, оруженосец, судя по всему, спускался в купальню. От него пахло женскими духами. Засаленные волосы были грубо и небрежно приглажены рукой. Пунцовел след от чужих зубов — под воротником, где увидеть можно, только если искать. Рокэ искал.
— Вы, должно быть, устали, юноша, — вежливо сказал Рокэ.
— Я ждал вас, чтобы передать ответ баронессы, — дыхание оруженосца пахло анисом и лакрицей — или это было его дыхание? Сложно было разобрать. Аромат такой стойкий, что можно было попробовать его на вкус, — почувствовать кромку золотистого стакана нежной внутренней поверхностью губ. Серебряные щипцы, смех, — глаза оруженосца горели в сумраке коридора как у кошки, ещё чуть-чуть, и зазеленеют.
Он желал извинений, но не знал, как их потребовать — как будто Рокэ был за что-то виноват. Неужели даже Марианна не спугнула воспоминание о Катарине в объятиях Рокэ?
— Благодарю, — Рокэ выхватил конверт. — Идите спать, поговорим завтра утром.
Честно говоря, мальчишка порой начинал его утомлять. Вот и сейчас он хлопнул дверью своей спальни так, что звук разнёсся по всему дому, будто стены были не из дуба, а из бальзового дерева.
На тренировку следующим утром не пришёл ни Рокэ — много работы, ни мальчишка — уехал к кузену.
Что-то скоро случится — Рокэ начал чувствовать. Как хороший моряк, он мгновенно оценивал перемены в атмосфере. Затишье, как перед грандиозной дракой, ссорой братьев, что оканчивается дуэлью; чем-то ужасным, что вот-вот произойдёт.
Оруженосец спустился к завтраку замечательно зелёный, и Рокэ даже отставил чашку с шадди.
— Давно ли вас тошнит по утрам?
— Это ничего, эр Рокэ. Только не шутите… пожалуйста. Похоже, отравился какой-то гадостью, когда мы обедали.
— С Лараком? — кто там следующий претендент на надорских овец?
— С Приддом. Чтобы я ещё раз… — невнятно сказал оруженосец и потянул в рот поджаренный хлебец, взмахнул рукавом. До Рокэ донёсся удушливо-сладкий запах.
— Всю ночь ели сладкое? Один раз колет вам уже перешивали. Хотите ещё?
— Терпеть не могу, — возмутился оруженосец и отпил воды. Зубы выбивали дрожь.
— Не врите. С кем вы были?
— Встречался с Приддом.
— Валентин Придд уехал из столицы ещё на прошлой неделе.
— Эр Рокэ, не может быть, я видел его своими глазами!
— Лгать вы научились: даже огонь в глазах горит. Но проверять ложь стоит получше. Как поживает эр Август?
Оруженосец жадно и неряшливо пил, — отёр губы и мрачно перебил:
— Я видел Валентина и говорил с ним позавчера. Хотите верьте, хотите нет.
Перстня Алва, одолженного взамен проигранного фамильного кольца, не было. Оруженосец носил его не снимая, даже когда вернул свой карас, — Рокэ не потребовал кольцо обратно — но после вечера у Капуль-Гизайлей не надел ни разу.
Рокэ стало смешно.
Оруженосец на него обижался — это было непривычно и в какой-то степени умилительно. На Рокэ никто не обижался с тех пор, как ему исполнилось семь. С семи лет его воспитывали как взрослого и спрашивали как с взрослого — а когда умерли братья, свободы лишили совсем. Рокэ ненавидели, обожали, подлизывались, задабривали и боялись. Оруженосец не подлизывался, не задабривал и совершенно почему-то не боялся Рокэ. Он ел, не поднимая головы, не тратил его деньги, гордо перебиваясь и высчитывая какие-то гроши, одалживался у кузена или дурачка Феншо; старался не попадаться на глаза самому Рокэ. Это было удобно, и всё-таки Рокэ был недоволен. Он и сам успел привыкнуть к сосредоточенному сопению под дверью, когда оруженосец слушал, как Рокэ играет, не решаясь войти; к тренировкам, где серьёзная мальчишеская мордаха озарялась редкой случайной улыбкой, когда Рокэ чуть-чуть поддавался. Успел привыкнуть к восхитительным рисункам, топоту по утрам и истинно северному, сиречь несуществующему чувству юмора.
Теперь оруженосец смотрел сквозь него, улыбался или хмурился — в зависимости от того, что пристало случаю, а живости и участия в его гримасах было столько же, сколько в морской воде, равнодушно набегающей на песок.
Рокэ потёр виски. Головная боль вкрадчиво звенела в висках, обещая грозу и молнии.
Белая пена, холодная зелёная вода, соль, собирающаяся на лице, превращала ресницы в длинные тяжёлые стрелки. Свобода. Непредсказуемость — воду надо было приручать, воде нельзя было доверять, воду можно было лишь любить, истово и самозабвенно. Только тогда она разрешала быть в себе. Карлос, шутник и болтун, чувствовал это. А их отец, который в молодости ходил под парусом — нет.
Так же Рокэ приручал и оруженосца. Учил фехтованию, обхождению в обществе; учил пить тюрэгвизе и играть в карты, не теряя головы (бесполезно): на лице оруженосца были написаны и восторг, и разочарование, когда приходила плохая карта. Рокэ нравилось смотреть на быструю смену эмоций, пить резкую настойку, смягчённую мёдом, остающуюся на языке острым сладостным послевкусием, вкрадчивым обещанием, пока оруженосец делал вид, что не обижается очередному проигрышу; вихрастый, растрепанный, похожий на осеннего воробья. Однажды Рокэ зачем-то взял и проиграл, только чтобы посмотреть, что будет — оруженосец был собой чрезвычайно доволен.
…Всё ушло в прошлое. Что делать, Рокэ не знал. Извиняться было, разумеется, не за что — а если бы и было, Рокэ Алва никогда и ни перед кем не извинялся.
Осенние Скалы, дрожа, перешли в Ветер, потом в голубые холодные Молнии. Голые, как старые кости, ветки деревьев переплетались сквозь клочья мутного тумана за окнами дома, где — внутри — Рокэ и оруженосец старательно избегали друг друга, говорили ни о чём или завтракали в полном молчании. Однажды оруженосец прислал записку, в которой сказал, что вернётся утром — и действительно вернулся. С очередным засосом на бледной шее, разорванным воротом рубахи; перехватил красноречивый взгляд Рокэ и независимо отвернулся.
Рокэ привык не запирать двери в кабинет: пока луна старательно наливалась светом тускнеющих от такого соседства звёзд, Рокэ пел и следил за тем, как дрожит кинжально-острая полоска света в темноте коридора… Оруженосец не пришёл ни разу.
А потом оруженосец попытался его убить — во всяком случае, так показалось Рокэ.
Кольцо было ему тесновато. Он машинально крутил его, оглаживая край золотой зарницы. Под металлическим ободком была тёплая и нежно сливочная кожа, натёртая металлом — несла на себе оттиск веса и цвета тяжёлого рубина. В камине уютно трещали дрова. У чёрного входа какая-то женщина кокетливо смеялась над шуткой, произнесённой мужским баритоном. Рокэ ждал смерти с клиническим любопытством энтомолога, препарирующего последний экземпляр прекрасной бабочки, — выйдет ли в этот раз или нет? Наверное, нет. Мало у кого получалось убить его, Рокэ.
— Это не ваш камень. Я бы предложил опалы.
Повелитель Скал, конечно, знает о камнях всё.
С собой оруженосец впустил сквозняк. Книга, лежащая у Рокэ на коленях, беспомощно затрепетала листами и побеждённо затихла — когда оруженосец, небрежно поддёрнув штаны, опустился в соседнее кресло и уставился в пламя.
— Налейте мне вина, и себе тоже, — велел Рокэ. Голова болела сильнее обычного, от оруженосца тянуло озябшим, но различимым духом ладана, гусиного жира и воска, неестественной сладостью, и хотелось закончить со всем этим побыстрее, но оруженосец только безразлично стиснул львиные морды подлокотников. С заляпанных грязью сапог, которые он не потрудился отряхнуть, капало, и теперь парочка ангелов на безвкусном, но всё равно любимом ковре открывали Рассветные врата для чёрно-кирпичных клякс.
Черное сукно колета лаково блеснуло на свету, дорогая ткань мягко облегала плечи, бледную, в голубых прожилках кожу неожиданно трогательно тонких запястий. Отблеск каминного пламени выпутался из темноты, осветил крестовину застарелого крысиного шрама, перечёркнутого кинжалом Рокэ, которым он когда-то выпускал заразу из вялой, доверчиво подставленной ладони, и, как в алом затоне, утонул в перстне Ариго.
Рокэ смотрел только на шрам.
— Помню, как вы терпели боль, мазались какой-то дрянью. Когда-нибудь вы поймёте, это не героизм, это глупость? Кому как не мне знать разницу между одним и другим. Бессмысленный стоицизм губителен, цвет северной нации и так уже изрядно побит этой заразой. Кому как не вам это знать.
— Вы полагаете себя аполитичным, а говорите точно как Лучший Человек. Или так не говорят? Вы выступаете единой массой. Лучшие Люди... – устало сказал оруженосец. Рокэ нахмурился.
— Не вам указывать мне, во что мне верить и кому служить. Тем более, вы забываете, что я тоже рождён Человеком Чести. Мы с вами похожи.
Когда Рокэ брал его себе, он уже прекрасно знал, что именно ему предстоит быть тем самым глупым стоиком, а сыну Эгмонта — медвежонком, что выгрызет его сердце. Хищный опасный зверёк, любовно спрятанный под колетом от строгого учительского ока. Acte gratuit вполне в духе Алва.
— Всё это ваше бегство в фантазии, которыми вас кормит Штанцлер и королева. Я знаю, вы ведь даже не испытываете ко мне настоящей ненависти, всего лишь используете смерть отца как почетный трофей в попытке вызвать у меня жалость? Угрызения совести? Что? Я не жалею о его смерти. Будь у меня шанс, я бы поступил так же… А вы даже не спросили, как он умер. Ни разу.
— Я прекрасно знаю, как умер мой отец, — ответил оруженосец, и Рокэ рассмеялся.
— Ну разумеется. Разумеется, вы знаете.
— Не я сбегаю в фантазии. Мой эр и Первый маршал Талига должны быть одним человеком, а не двумя личностями, что случайно сталкиваются в проёме двери и расходится своими путями. Вы то отталкиваете меня, то снова даёте… надежду.
Рокэ безмолвствовал.
— Я очень плохо себя чувствую, эр Рокэ, — спокойно добавил оруженосец. Внезапно загустевший акцент придал его словам необходимую точность свистящего в воздухе топора. — Буду благодарен, если вы отпустите меня пораньше. Я ведь всё равно никогда вам не нужен.
Очертание его лица мерцало в полумраке. Ни одной свечи не пробивало душный сумрак между их креслами, его замершие на подлокотниках кисти, будто выточенные из слоновой кости, погрузились в темноту. Яблочное полено с шелестом рассыпалось на угли.
— Узнали неприятную новость? — с искренним любопытством спросил Рокэ.
— Да. Человек, которому я доверял, меня предал. Я смотрел ему в глаза, а он смотрел в мои, мы разговаривали, и я думал, «знает ли он, что я собираюсь сделать?» И он думал то же самое. Забавно.
Он мягко рассмеялся и хлопнул ладонями по креслу, приласкав оскалённые, покрытые позолотой пасти, встал, чуть пошатываясь. Вкусно зашипела пробка, алая струйка стекла по тонкому горлу фужера, потраченная зря неверной рукой. Прикосновение его горячей влажной кожи было неприятным, но Рокэ принял бокал и потянул над ним носом.
То самое, ещё из Алвасете привезённое дедом. И такое вино отравить… — вот, где грех, с сожалением подумал Рокэ.
Происходящее перестало его забавлять, а значит, перестало существовать. Как актёр, который стремится покинуть сцену до того, как сменят декорации, он глотнул вина, смочив губы, и отставил бокал. Оруженосец поднялся, словно по команде — сложил ладони за спиной. Кинжал вызывающе остался в ножнах.
— Вы можете быть свободны, — равнодушно сказал Рокэ. Голова болела, в глаза словно песку насыпали, хотелось выпить дурной касеры и спать, спать целую вечность….
Рокэ отвернулся от оруженосца — смотреть на него не было никаких сил, ещё мгновение, и Рокэ бы его ударил, в солнечное сплетение, затем от весёлой злости саданул бы коленом по подбородку. И нарушил бы самый незыблемый принцип: не избивать слабых и детей. Оруженосец был слабым и был ребёнком.
Рокэ набросил плащ, проверил, вычищен ли клинок у шпаги — оруженосец хорошо постарался, шпага блестела, как луч месяца, хитро пойманный в бархатные ножны. Собственно, непонятно, с чего Рокэ так разозлился? Всё было предрешено давным-давно.
— Не покидайте особняк, пока я не приеду, — сказал Рокэ, запнулся. Оруженосец молчал — тяжёло уселся в кресло, обмякнув, опустил голову.
Что-то было не так. С этого дурака сталось бы отравить сначала себя, а потом и своего эра.
— Хуан, — негромко сказал Рокэ. — Подойди.
Он отбросил шпагу и опустился на колени — оруженосец не притворялся, а честно потерял сознание. Хуан беззвучно возник за спиной.
— Отравил? Или отравился сам?
— Пока не знаю, — сказал Рокэ, запрокинул чужую горячую голову — мутные белки глаз, иссохшие губы, потный лоб; сладкий до тошноты запах, от которого сводило скулы и образовывалась во рту горькая слюна, стоило лишь втянуть его ноздрями...
Височные венки сильнее выделились под кожей, на губах расцвел и тут же лопнул пузырёк слюны, прозрачный и будто бы невинный в распаде своего хозяина, кулём осевшего в руках Рокэ. Желтоватая кожа была тёплой, неприятно тёплой, как будто кровь пульсировала под самой поверхностью, готовая прорваться наружу. Кольца волос потемнели до тёмно-русого, прилипли ко лбу и щекам, словно морские водоросли или экзотическая татуировка. Рокэ торопливо вспорол рубашку — та же желтоватая кожа, и лишь у пупка — крошечное розовое пятнышко.
Всё было очевидно. Температура, потеря аппетита, снулый вид, запах, галлюцинации — а Рокэ и не заметил. Слишком уверенный в том, что оруженосец вечно врёт…Теперь, если он умрёт, виноват будет только Рокэ.
— У него тиф, — скучным голосом сказал Рокэ, механически закатал до локтей рубаху.
Оруженосец лежал на ковре. Обмякшая кисть, лишённая кольца сжималась и разжималась — оно валялась тут же, молния продолжала бить в алое, словно издевалась. Носком сапога Рокэ отшвырнул перстень Ариго прочь, в полумрак, как мерзостное насекомое.
— Хуан! Горячей воды, карболку, корпию. Пришли сюда Дедала, у него практика в Посольском квартале, если мне не изменяет память. Вели, пусть в спальню герцога Окделла принесут все канделябры и подсвечники.
— Соберано, если он успел вас отравить, вы доживёте только до утра... — если не займётесь собой, не договорил Хуан, но это было понятно без слов.
— Зато до утра я пойму, выживет он или нет. Быстрее.
Оруженосец не умер.
Рокэ не спал десять дней, не отходя от чужой постели, изредка урывая две-три минуты отдыха, и лишь после того, как оруженосец сам довольно споро умылся и пожелал вина и пирожных, дошёл до своего кабинета и уснул прямо в кресле, прижав к себе «Слезу», словно мать — потерянное дитя.
Морской туман пах терпко и горько, как слеза. Небо было противно-жёлтого, больного цвета, а вода почему-то чёрная. Странную эту несовместимость он принял как должное, с пониманием, это сон — и все таки нет. И небо цвета подтухшего желтка, и духота, и сильные порывы теплого ветра, и дождь, нагоняющий их, и темнота за правым плечом. Всё было сном и в то же время нет. Карлос заговорщицки подмигнул.
— Куда мы плывём, Карлос?
Его слова снесло ветром. Гроза опустилась на них, и от неё было не сбежать. Высокий шторм крался за ними, всё ближе и ближе.
— Помоги мне!
— Как я могу, Росио? — Карлос пожал плечами и откинул с лица волосы, грациозным ленивым движением. Улыбнулся. — Я же мёртв, — шепнул Карлос и исчез.
Лопнувшие мозоли сочились сукровицей, руку дёргало, жгло, будто в мягкую уязвимую мякоть ладони укусила злобная предзимняя оса, и Рокэ предстояло сражаться с грозой одному.
Проснулся он на рассвете или на закате, если судить по робкому свету в высоких окнах; голодный, как молодой волк. В спальне было темно, свет падал сквозь щель в портьерах цвета марсалы, словно нож. По другую сторону угадывалась обнажённая по ранней весне ветвь вяза и пара взъерошенных от весны скворцов.
Рокэ повернул голову, прошуршав волосами по высокой подушке, и таким же шуршанием с готовностью отозвался мелок по неуверенно устроенной на чужих коленях планшетке. У кровати сидел оруженосец и рисовал что-то с таким тщанием, что даже не заметил, как Рокэ стал наблюдать за быстрыми движениями его порхающих пальцев. На мгновение оруженосец оторвался от листа и затуманенный его взор упал на Рокэ — и тут же прояснился. Слабая улыбка прошла по лицу.
— Вы долго спали, — сказал оруженосец. — Хуан чуть не избил меня, думал, я отравил вас, «соберано такой сильный, что яд подействовал только сейчас». А я думал, вы заболели. Хотел послать за священником. Но потом я понял, что не знаю, во что вы верите — и верите ли вообще.
— Не верю, — солгал Рокэ и рвано закашлялся. Голос исчез, как блеск из поеденной ржой стали, оставив после себя хрипящую тень. Что-то в его голове, мутной от сна, словно таяло: вечная боль вернулась, будто так и должно быть. «Ты меня звал? — хотелось спросить Рокэ. — Я тебя слышал».
Оруженосец распахнул тетрадь, будто выпустил из ладоней палевых и чёрных голубей. На развороте грубые чёрные наброски спящего Рокэ. Оруженосец изобразил его красивее, чем есть на самом деле, хладнокровно подумал Рокэ. Почти андрогинное узкое лицо, корона чёрных волос на подушке, приоткрытые влажные губы — тщательно прорисованный крошечный блик. Рокэ-с-рисунка казался, да и был, куда живее, чем Рокэ-настоящий чувствовал себя: казалось, грудь спящего сейчас неспешно поднимется во вдохе. Рокэ взял тетрадь и перевернул страницу непослушными пальцами, чувствуя себя медведем, который пытается спрячь кружево.. На четвёртой был сам оруженосец — он нарисовал себя в облике смерти, что тянется к груди Рокэ, белая кость словно разряд света посреди страницы — образ был таким странно-эротичным, что Рокэ даже отвёл глаза. Он никогда не думал о мальчишке в таком ключе, конечно, и неожиданное напоминание было совершенно не к месту.
— Я скажу Хуану, что вы проснулись. Он обещал зарезать меня, если вы не придёте в себя. Мне кажется, это была не шутка.
«Не уходи», — почему-то хотелось сказать Рокэ. Но оруженосец протянул ему стакан мутной воды — по вкусу порошок дроблёного жемчуга, — и поднялся. Покачнулся; пальцы вцепились за столбик кровати, побелевшие от усилия, ещё не оправился от собственной болезни. Тени под глазами, впалые щёки, покрытые трёхдневной щетиной — примерно так выглядел Эгмонт, когда вставал на Линию. Но об этом оруженосцу знать не стоит.
Первый (или последний) луч разбился о дальний загиб речного русла, поплыл по течению, словно плавлёное золото, расточительно вылитое за окно. Тикали материнские ходики, настраиваясь на мелкий деликатный звон.
— Я записал всё, что вы говорили во сне. Подумал, может, это важно, — от дверей сказал оруженосец и прошмыгнул под рукой Хуана.
Рокэ задумчиво полистал знакомую тетрадь. Целые страницы... сколько же дней он лежал? Почерк у оруженосца был такой же текучий, как цвет глаз — буквы то скашивались друг на друга, свирепо проткнутые остриём восклицания, то благообразно усеивали строки каллиграфическим бисером. Узкие межбуквенные промежутки, будто оруженосец по старой привычке экономил бумагу, заставляли символы тянуться вверх и прихотливо изламываться в местах скрещивания, словно на самом деле это были не слова, но зарисованный прихотливый ряд цапель, прилетевших на водопой. На последних страницах манера становилась поразительно небрежной — буквы оседали, расплывались, выпрыгивали, бились в ознобе, будто писавший их мучился с пером не меньше, чем перо с ним.
Когда он ушёл, Рокэ внезапно осознал: вероятнее всего, это был самый благородный поступок, который ради него когда-либо совершали.
— Давно со мной такого не было. Четыре дня сна. И я ещё насмехался над почтенным племенем сов.
Хуан выразительно пожал плечами и молча протянул горячее полотенце. Рокэ посмотрел в зеркало — в мутной серебряной поверхности отражалось заросшее щетиной лицо, а тени под глазами были даже не синими, а фиолетовыми, в зеленцу, как давешний абсент.
Разбиватель сердец, любовник королевы. Видение неземной красоты.
Против воли Рокэ рассмеялся, и оруженосец тут же тихо поскрёбся в дверь, словно ждал. Может, на самом деле ждал и прислушивался, прислонив к двери чуть оттопыренное красное ухо, переминался с ноги на ногу.
— Извольте, герцог Окделл, — объявил Рокэ, — только вашей царственной особы мне не хватало этим чудесным утром. Заодно подайте мне сюртук.
Им было друг с другом слегка неловко, как бывает, когда расстаёшься со случайным попутчиком, но невольно, связанный географическим обстоятельством или закрытыми на ночь воротами города, ещё некоторое время правишь своей лошадью пообок чужой, — выпущенное раньше срока на воздух прощание ещё звучит между, и разговор не клеится.
Рокэ принял сюртук, торопливо накинул и раздражённо нахмурился — он похудел, и теперь ткань сидела не по фигуре, как будто он напялил на себя одежду брата. Да кошки с ним.
— Вас ждут в Фельпе, — подал голос Хуан. — Пока вы отдыхали, — деликатностью его домовладелец никогда не отличался, — приезжали гонцы.
— Фельп потом. Сначала Ариго и гусятинка, — объявил Рокэ. — Пусть седлают Соро.
Оруженосец вслед за ним слетел в вестибюль.
— Эр Рокэ, постойте… Эр Рокэ! — скакнул за ним, словно конь, через две каменные плиты на третью, взвизгнув каблуками по безвинному гладкому камню, и вцепился в его рукав. — Вы куда?..
Несчастный, жалкий подкидыш. Уже в нежном семнадцатилетнем возрасте, опасном рубеже взрослости, оруженосец доставал ему до переносицы, хотя и ссутулился; скорбно свёл острые лопатки под белоснежным льном слишком узкой рубахи. Когда он волновался, то начинал машинально теребить пальцами серебристый край эсперы — Рокэ отметил, что следы от чужих поцелуев совсем сошли.
— Я? Как и сказал, иду побеседовать с братцами Ариго, хозяевами того милого перстенька. Алое вам к лицу, я уже говорил?
— Братья королевы не при чём! Эр Рокэ, Штанлцер… — уже без «эр», отметил Рокэ, — дал мне перстень, но я не травил вас, ну конечно, нет, как я могу, я же вас… — перебил сам себя. — Пожалуйста. Не трогайте Катари и её братьев. Я… я скажу на суде, что всё неправда!
Рокэ остановился, и горячие ладони сразу же исчезли.
— Вы не понимаете, эр Рокэ. Маршал Ги работает. Я не знаю точно, но подозреваю, он приложил усилия к тому, чтобы мы заключили конкордат с Агарисом, сейчас нельзя мешать. Совсем никак нельзя!
— С Агарисом, значит, — сказал Рокэ. — Я ни кошки не понимаю. Но положим, это ваши эсператисткие дела меня волнуют мало. Однако Штанцлер должен ответить.
— Он уехал, пока я болел, — оруженосец отвернул пылающее от смущения лицо. — Покинул столицу… Он солгал мне, когда отдавал перстень, я точно знаю, и когда я заболел, а вы не умерли, понял, что…
— Я до него доберусь, — закончил Рокэ и раздражённо цыкнул. — Ладно, успеется. Но после Фельпа я займусь всеми, кто имел касательство к этой мерзости.
— Эр Рокэ…
— Нет. Вы будете лежать дома, есть пресную овсянку и думать о собственной глупости. И дай Создатель, чтобы к моему возвращению вы успели передумать хотя бы треть.
Фельп провожал его пеклом и тысячей благодарностей — вольный город прекрасно понимал, что если Рокэ Алве придёт в голову повернуться против них, Фельп и Ургот, вероятнее всего, сметёт с лица земли.
Рокэ вяло взмахнул рукой на бесконечные потоки льстивых похвал и во внезапном приступе раздражения послал Моро галопом. Он оставил без внимания слова оруженосца, слишком занятый его болезнью, и теперь наверняка пожнёт плоды своего легкомыслия.
...Рокэ вернулся в столицу с запахом тёплого нежного ветра, пропитавшего кожу, волосы, и зацветающим бутоном морской розы в петлице мундира — а Оллария горела.
В камине тлели яблоневые поленья, Рокэ с удовольствием потянул носом. Оруженосец привычно подал ему вина. Трое серых монашков стояли у стены, один был выгнут подобно вопросительному знаку, покрыт лихорадочными пятнами, второй нервно облизывал губы, а третий полностью ушёл в тень своего клобука, только благостно перебирал чётки красивыми узкими пальцами.
Пахло кровью, «Кровью» и, наконец-то, сладким шадди.
— Сначала спать, потом — всё остальное, — распорядился Рокэ. — Святые отцы, будьте так любезны освободить себя от моего присутствия, моего оруженосца забирайте с собой, только не слишком далеко.
Хуан подал шадди, острый перец и кувшин с карамелью, ловко пристроив поднос на хитроумно выложенную книжную башенку рядом с хозяйским креслом (книги доходили до самого потолока стукко, у Рокэ никак не доходили руки, а оруженосец всё время притворялся, что забыл о поручении).
— Долго?
— До вечера. Потом работа, — отозвался Рокэ. Оруженосец задержался в дверях, следил за ним через комнаты, притворяясь, что не следит — и разве Рокэ не делал то же самое?
— Поздравляю с победой, монсеньор.
Но Рокэ это вполне могло только присниться.
Сонно змеился Данар, перечёркнутый диагоналями света, но свет был не привычный, а тускло багровый, неравномерно пульсирующий, подчинённый собственному такту сообразно с порывами свежего ветра. Пламя то разрасталось, как опухоль в теле города, то сжималось; огненный кот, припавший перед прыжком. Чересполосица гомона простреливалась редким мушкетоном и дисгармоничным церковном звоном, словно целились именно в колокол. Каштаны росли, пробивая корнями мостовую, вздыбленную тут волноподобно, будто кошачий хребет. Дом Ариго горел.
Рокэ стиснул зубы.
— Ваше Преподобие, прошу за мной!
Чёрные глазки Авнира блестели — начальная, тихая ярость бедламита, запертая в тюрьме черепной коробки.
— Будь посему, — глухо сказал он. Рокэ встряхнулся, как пёс, смаргивая с лица воду, фыркнул и непочтительно поторопил будущего мученика в спину.
На первом этаже пламя ещё не разгорелось толком, тянуло дымом, было тепло, но терпимо. Авнир замешкался. Шагать прямо в Закат тяжёло даже для истинно верующиего, Рокэ пришлось помочь: жилистая шея щёлкнула под пальцами, и мертвец осел у лестницы.
Сзади потрясённо охнули.
Рокэ прищурился сквозь дым, выругался вполголоса, запнувшись о то ли стул, то ли о золотое кресло — Ариго любили такую мебель, чем богаче и «царственнее», тем лучше. Компенсировать, что ли, пытались... Дым не исчезал, становясь гуще, несмотря на проклятие. Рокэ нащупал кариатиду с обнажённой грудью (хотя обнажённая грудь и «Ги Ариго» в его сознании не вполне вязались) и заморгал. Конечно. Его оруженосец, невесть как пробравшийся внутрь, смотрел на труп Авнира и прижимал ко рту ладонь.
— Вы...вы его...
— Кошки подери, я же приказал вам ждать на улице! Плач и обвинения во всех смертных грехах — позже. Поняли? Либо идёте со мной, либо я оставляю вас тут, горите пламенем с этим святошей.
— Я х-хотел спасти…
Отчего-то Рокэ разозлился так, что кровь к щекам бросилась: захотелось закатить оруженосцу пощёчину, чтобы побыстрее пришёл в себя, но тот уже взял себя в руки, только посматривал угрюмо.
— Я с вами.
— Вот и отлично, — еще больше рассердился Рокэ. — Идите за мной и не отставайте!
Широкие мраморные пролёты, белеющие плешивые пятна на дорогих ореховых панелях — там, где раньше висели картины, — Рокэ провёл пальцами по выгоревшим обоям с вытесненными гвоздиками. Сквозь хрупкие от жара свинцовые переплёты проникал слабый свет и гомон толпы. За спиной закашлял оруженосец, надсадно, хрипло, слава всем честным святым, близко — Рокэ вспомнил про грудную хворь, недавний тиф — и сжал зубы. Потом. Потом он разберётся с этим дураком, который, будто щенок, лез в пекло, дым и смерть; вечно путался под ногами. Сейчас надо думать о другом.
Рокэ выпустил ворона, который заметался, исступлённо каркая, и вылетел в окно, швырнул клетку и наконец занялся делом — поворошил бумаги на столе, проверил исходящую нишу — ничего, ничего, пусто, пусто, ах, Ариго, жадная тварь, выгреб всё подчистую…
Удар. Рокэ обернулся — оруженосец лежал без сознания, ухитрившись задеть массивный книжный стеллаж, пусто накренившийся в сторону — Ариго увёз и книги, хотя в жизни не открыл ни одну, Рокэ знал об этом достаточно; даже драгоценные пластины выдрал из дверей, судя по светлым сиротливым полосам в тёмном лаке… И оставил на разграбление целый город.
Рокэ потёр виски, и вдруг медленно, медленно к его ногам спланировали несколько листов бумаги — наверное, забыли когда-то на полке вместе с государственными бумагами, да так и оставили второпях. Рокэ подобрал бумаги, бережно перешагнув через оруженосца, проверив пульс — быстрый, неглубокий; и зашёлся в торжествующем кашле.
Красивый брат Катарины — разумеется, красивый, очень красивый, иначе какой был бы в нём смысл, совершил замечательную глупость. Конечно, без этих забытых голых листков Рокэ бы всё равно провернул то, что задумал, но милый Ги чрезвычайно облегчил ему работу. Матовая бумага с водяными знаками леопарда, как его представляли давным-давно — неуклюжей, впрям смотрящей двуглазой собакой, повернувшей рыкающую пасть, однако, непостижимо в профиль. Пустые листы, на которых Рокэ может написать то, что нужно — чтобы медленно и с удовольствием избавиться от этих мерзавцев. Всё-таки от оруженосца был толк.
— Вставайте, ну же, — мягко прошептал Рокэ ему на ухо, вздохнул — времени не было совсем. Парадная лестница горела, он чувствовал, остался только вход для прислуги, спаси Создатель, надеюсь, его не заколотили. Он взвалил оруженосца на плечо, — как ни силён был, но надорский медведь скоро, пожалуй, и отца своего догонит по размерам — оруженосец хрипло дышал ему в ухо и слабо перебирал ногами, пытался идти сам.
Дымно. Рокэ остановился и прижал оруженосца к стене. Тот бессильно запрокинул голову и устало заморгал.
— Опуститесь на пол, — сказал Рокэ и в раздражении отвернулся. Где же выход... Каркнул освобождённый ворон. Потом ещё раз, и ещё, когти заскребли по черепице, потом острый клюв ударил по стеклу — значит, вот она, в двух шагах от них — оруженосец устало протянул руку. Рокэ рывком поднял его и не удержался: взъерошил ему волосы.
Всё-таки выбрались.
-
-
29.03.2017 в 00:10-
-
29.03.2017 в 10:36опоздание в 8 минут не считается хд
ничо не знаю, у меня 23.08. показывает, так что все как должно)))
-
-
29.03.2017 в 11:03у меня тоже
-
-
29.03.2017 в 11:11-
-
29.03.2017 в 11:30пасибки :33 нормально расписать не успела, но с другой стороны, зачем, всё и так понятно хдд
-
-
29.03.2017 в 11:57Чудесно читается.
И Ричарду рисование очень подходит, при его-то воображении. Он, на мой взгляд, вообще визуал.
Надорские коровы с лицами благородных южанок, Октавия-Арамона ... я это представила
Рокэ все-таки очаровательная гадюка)))
Собирайтесь, мы едем во дворец.
– Вы веселы, как Иов,
Алва в виде Сары-Саломеи и Ричард-Иоанн - это удар в самое сердце. Я б дорого дала за такой рисунок))
-
-
29.03.2017 в 15:47спасибо большое, текст без библейских чуваков - буквы на ветер, ящитаю
рокэпо тексту ))Я б дорого дала за такой рисунок))
ох не говорите
-
-
31.03.2017 в 15:25очень вкусно описано море, почти чувствовала брызги на лице, теперь хочется лета со страшной силой.
да, присоединяюсь к страждущим, очень бы хотелось стрясти с кого-нибудь арт с Саломеей и Иоанном.
-
-
31.03.2017 в 18:47очень бы хотелось стрясти с кого-нибудь арт с Саломеей и Иоанном.
ДА Я БЫ НЕ ОТКАЗАЛАСЬ *-* хддд но тут уж ))
спасибо вам огромное, что прочитали и отозвались
-
-
02.02.2018 в 18:44-
-
03.02.2018 в 10:52и спасибо огромное
-
-
21.07.2020 в 03:23-
-
21.07.2020 в 11:05-
-
21.07.2020 в 17:46-
-
09.03.2021 в 03:33-
-
10.03.2021 в 11:07ficbook.net/readfic/5401771 (мало ли, если вдруг захотите когда-нибудь ещё перечитать, мало ли :3)
ещё раз огромное спасибо
-
-
11.03.2021 в 02:02-
-
08.02.2023 в 01:51-
-
29.03.2023 в 19:28впервые за месяцы зашла на сайт и ничего не понимаю, почему теперь комменты в таком окне, что происходит ))